В.Г. Мирзоев
“Былины и летописи. Памятники русской исторической мысли”
Москва, "Мысль", 1979.

К оглавлению :: На следующую страницу

БЫЛИНЫ. СПЕЦИФИКА ИСТОРИЧЕСКОГО СОДЕРЖАНИЯ. ВНЕШНИЕ ОТНОШЕНИЯ

Русские былины были объектом изучения еще со времени перехода от знания к науке. В результате в ходе изысканий образовались три основные школы: мифологическая, компаративистская и историческая. Сейчас, когда прошло длительное время с тех пор, как они скрестили шпаги, можно с уверенностью сказать, что каждое из направлений, несомненно, было по-своему право и принесло большую пользу в изучении проблемы. Ценность их усилий заключается в том, что они разработали методы изучения былин. Современная школа соединила в себе все три направления. Конечно, этот симбиоз не был механическим — главная проблема состояла в открытии идейности былин как основы их содержания. Былины не являются ни мифологией, ни простым заимствованием, ни историческим рассказом.

Русский героический эпос представлял собой важнейшую часть идеологии своего времени, отражал духовный мир Древнего русского человека, его обобщенный опыт, а также служил практическим руководством в жизни, моральным кодексом. Былины могут быть определены как неповторимый, характерный для ранних ступеней развития общества вид общественного сознания (идеологии), представляющий собой синтез накопленного народом опыта в различных областях его бытия. Вот почему сложная структура былины может быть объектом исследования самых различных специалистов: философов, литературоведов, фольклористов, лингвистов,историков, географов, этнографов, археологов и многих других.

Рассматривая былины в историческом плане, прежде всего необходимо выделить основу, фундамент этого изучения. По-видимому, главной идеей эпоса была передача общественно полезного опыта, накопленного в историческом прошлом. История — одна из самых старых отраслей человеческого знания. Первые исторические интересы зародились, несомненно, еще в первобытности.

На протяжении своего развития история всегда имела одну самую важную задачу — изучение прошлого ради познания настоящего и возможности как-то заглянуть в будущее. Практической основой этого интереса к прошлому была передача общественно полезного опыта. В древности, особенно первобытной, старики были хранителями и передатчиками не только производственного, но и духовного опыта, накопленного ранее. Прошлое рода, фратрии, племени, выраженное в фантастической или легендарной форме, отражало в конечном счете стремление каждой общественной единицы к самоутверждению, к самосознанию, установлению норм поведения в обществе, отношения к труду и природе, окружающей человека. Отсюда одна из причин уважения к предкам, а также широко распространенное у древних представление о «золотом веке». Не есть ли «золотой век» понятие «от обратного» — о могучих людях-богатырях, заложивших основы современного древнему человеку общества, которое он не смог сохранить в первоначальном идеале? Былина — синтез народных наблюдений и выводов из них. Одной из самых характерных черт русского героического эпоса на протяжении всех веков была и остается его детерминированность. В эпосе нет ничего случайного, а есть только то, что мы еще не познали, не умеем объяснить и поэтому оставляем на долю случая. Фактор причинности пронизывает насквозь содержание былин, отдельные события и освещение их.

Однако былинные факты — это не факты-единицы, не микро-, а, если можно так выразиться, макрофакты. Былина — это прежде всего обобщение, достигающее, как правило, общенародных масштабов. Частных фактов, явлений и имен в былинах почти нет. Искать исторические черты во Владимире Ясное Солнышко или в Добрыне Никитиче так же бесполезно, как искать семантику слов в созвучии имен. Это совпадение не более как общность исторических и былинных имен, далее которой оно не идет, несмотря на все усилия представителей исторической школы.

Героический стиль эпоса объясняется богатырской гордостью народа своими успехами в борьбе с природой [1]. Былины сверкают радостью побед над таинственными силами природы, они полны любования богатырской мощью народа, овладевшего тем, что казалось непреодолимым. Героические события требовали героического стиля, эпических красок, торжественных песен и в духе былых времен гиперболизации событий. Гиперболизм былины коренным образом отличается от современного, имеющего «нарочитый» смысл, осознанное употребление. Гиперболизм былин — стихийный, неосознанней естественно вытекающий из содержания и общего уров-сознания, отношения человека к действительности в то отдаленное время. Не только пафос победы, но и неумение ровести четкую линию между действительностью и вымыслом — причина гиперболизации. Действительность также смешивается с вымыслом, как и героизация с гиперболизацией. Героическое не мыслилось без гиперболического. Обе эти категории были неразрывно связаны друг с другом.

Фантастическое, чудесное, сверхъестественное — частый гость в былинах [2]. Все эти категории первобытного отношения к действительности составляют одну из основ объяснения еще непознанного. У древнего человека, обладавшего крайне скудным запасом опыта и знаний, наряду с рациональным объяснением событий нередко взамен последнего выступало иррациональное как способ истолкования неизвестных явлений. Путь от незнания к знанию и представляет собой дорогу от фантастического к реальному. Былина наглядно демонстрирует этот путь, все более освобождаясь от фантазии, которая постепенно заменяется гиперболизацией. В отличие от фантазии, сплошь построенной на вымысле, гиперболизация исходит из норм обычного человека, имея своей основой реальные размеры, увеличенные до предела, обусловленного целями художника-сказителя. Трудным, почти неразрешимым для толкования подчас выглядит самый исторический факт былин, расцвеченный до неузнаваемости. Очень своеобразна и логика былин, последовательность и взаимосвязь их ступеней, резко отличающаяся от исторического повествования. Наиболее выпукло по сравнению с другими категориями в эпосе выступают проблемы его действенности, социальной функции изображения прошлого, общественная значимость былинных идей.

Основным критерием подхода к былинам должен быть взгляд на них как древнейшую попытку народа оглянуться на свое прошлое, осмыслить его в пределах доступных в свое время философских и логических категорий и сделать из всего этого практические выводы, полезные для народного бытия. Таков исторический логический смысл былины, позволяющий искать в ней главным образом общие категории, а не отдельные факты исторического прошлого русского народа, которые могут попасться на пути исследования только спорадически. Несмотря на «размытость» границ былинного повествования, всю его смутность и всеобщность, русский героический эпос представляет собой первую попытку исторического повествования, рассказа о прошлом, первый известный нам пример, когда народ начинает осознавать себя.

Русский героический эпос в целом составляет определенную структуру, отдельные части которой связаны между собой. Хотя эпос создавался в течение длительного времени и истоки его теряются в глубине веков, он отражает в общем одну ступень познания — эпоху раннего средневекового «варварского» государства. Этому не противоречат как остатки первобытного сознания, сохранившиеся в былинах, так и позднейшие наслоения — те и другие тесно сплетены народной обработкой, длившейся много столетий. Позднейшие наслоения велики, но они касаются лишь имен и деталей, не затрагивая, или почти не затрагивая, основную сущность русского героического эпоса — уровень сознания, достигнутый в эпоху Древней Руси и исторически близкого к ней времени. Народ бережно сохранил основное ядро былинных рассказов, их философию. Вот почему в чисто идейном смысле былины сохраняют одну и ту же по существу направленность, тем более что начиная с образования Киевской Руси и до XVI в. перед страной стояли те же задачи — собирание земель, укрепление государства и оборона от многочисленных и сильных врагов. Это — главные проблемы, которым, бесспорно, подчинялись все остальные. Однако сказанное не означает, что исследователь может игнорировать время сложения отдельных или каждой былины, отказаться от попыток отделить раннее от более позднего. Такой подход был бы антиисторичным. Единственно правильным было бы сочетание историзма со взглядом на былины как на структуру, имеющую один и тот же уровень общественного сознания. В отличие от большинства литературных произведений былины — плод коллективного творчества [3]. Однако это не означает, что они создавались целыми группами сказителей, собиравшихся для этой цели вместе и сообща составлявших эпические произведения. Такая искусственность совершенно исключается в те отдаленные времена. Скорее всего уместно предположить естественный, ненарочитый путь создания устных народных произведений. По всей вероятности, первичная основа эпических произведений создавалась выдающимися сказителями, талантливыми поэтами русской древности, идентичными аэдам и рапсодам Древней Греции, давшим миру Гомера. Исполняемые на пирах, народных сборищах, в отдельных домах, родах и семьях, эти былины, переходя из уст в уста, в той или иной степени перестраивались по содержанию и форме, изменяясь соответственно вкусам наро-да, выявляя наиболее характерные черты, присущие эпохе, и усиливая действенность конкретного художественного произведения.

Длительное время шел процесс естественного отбора, в котором судьей был народ. Надо полагать, что целый ряд былин не выдержал испытания временем, не сумев отразить действитеность в ее наиболее типических чертах, не отлив содержание в форму, восприятие которой продолжало бы волновать слушателей в течение столетии. Напор веков выдержали лишь те эпические произведения, которые сумели показать явления и чувства общенародного свойства. Эпохи сменяли друг друга, но каждое поколение находило в своем сердце отзвук тех переживаний, которые волновали героев седой древности.

Ядро и образ, созданные первоначальным сказителем, потом обрастали новыми деталями или подвергались сюжетной обработке, в процессе которой усиливалась та или иная линия развития, углублялась или подчеркивалась какая-либо сторона общественной и частной жизни. В других случаях, напротив, детали удалялись, от ядра откалывались некоторые части, отдельные тенденции получали иное освещение. Эти операции могли иметь самые различные масштабы вплоть до механического соединения различных произведений устного народного творчества. Мотивы подобного рода действий далеко не всегда возможно учесть — здесь могут сыграть решающую роль самые привходящие моменты. Однако, несмотря на все изменения и метаморфозы, происходившие на протяжении веков с ядром эпического произведения, его фабула и образы оставались в своих основных чертах в первоначальном виде. Дело в том, что выживали, как уже было сказано, те былины, которые затрагивали общенародные, общеисторические мотивы. Главная идея и образ былины не могли быть поэтому разрушены.

Задача найти текстуальную первооснову былин, очищенную от позднейших наслоений,— задача невозможная, как показала история исследования исторических источников (летописей). В лучшем случае речь может идти о том, чтобы обнаружить былинную стратиграфию, отдельные слои, да и то по методу не абсолютной, а относительной (археологической) хронологии, т. е. такой, которая может лишь установить, какой слой древнее относительно другого, не датируя его. Попытки абсолютной датировки могут быть лишь самыми общими (эпоха Киевской Руси, эпоха раздробленности и т.д.). Датировка былин тесно связана с соотношением былинных сюжетов с историческими, а это сопряжено с большими трудностями. Остовом ядра былины служит ее идея, которая дает путеводную нить для определения основного (первоначального) сюжета. Снимая, как при археологических Раскопках, верхние слои, мы постепенно, с той или другой долей вероятия, докапываемся до основного содержания памятника. Само собой разумеется, что должны быть отделе-от первоосновы различного рода анахронизмы и сюжеты, прикрепившиеся в процессе позднейшего творчества сказителей.История народной жизни представляется былинам как бесконечная борьба с иноземными захватчиками, как социальная борьба внутри страны, как борьба против нарушений норм общественного и частного быта. Большинство былин посвящено борьбе с захватчиками, нападавшими на Русь, оборонительным войнам русского народа. Всюду идет борьба с врагом, подступившим к Киеву — матери городов русских. Почти во всех случаях это татары, кровавое нашествие которых глубоко врезалось в народную память. Понимая жизнь как борьбу, народ в своих древних сказаниях отражает не только действительность, но и отношение к ней.

Вооруженная всенародная борьба была единственным средством сохранить свое существование, отстоять созданные народом материальные и духовные ценности. Народ находился в постоянной смертельной опасности со стороны южных степей, где как в гигантском резервуаре накапливались дикие орды кочевников, беспрестанно врывавшихся на Русь. От победы в войне, от счастливой обороны зависело существование государства и народа. Вместе с тем сама по себе вооруженная борьба, распадавшаяся на отдельные единоборства — поединки, выдвигала наиболее искусных и сильных воинов, приносила им славу доблестных бойцов, была источником славы и предметом гордости народа, прославлявшего мужество своих сынов и дочерей.

Один из самых древних военных сюжетов еще периода племенной Руси положен в основу былины о Волхе Всеславьевиче [4]. От былины веет тем духом, которым пропитан и гомеровский «героический» эпос, для которого война — почетное и прибыльное занятие, достойное «лучших мужей». Былина о Волхе Всеславьевиче повествует об обществе, не вышедшем окончательно из пелен первобытного строя. В нем еще сильны тотемические представления: добрый змей, зачавший Волха, реакция рыб и птиц на рождение богатыря с достаточной очевидностью свидетельствуют о доисторическом сознании, еще плохо отделявшем человека от окружающего его животного мира. К этому следует прибавить и древнюю магию, оборотничество, тоже свидетельствующие о своеобразном понимании единства животного мира и человечества, легко допускающем взаимный переход из одного состояния в другое. Основное ядро былины — повесть о набеге, о войне, об отмщении врагам, достигаемом с помощью магии, которой владел предводитель войска. Вождь здесь выдвинут на первый план, он решает дело, а роль дружины сведена к простому исполнению его замыслов, его воли. Это и есть переходный период от первобытнообщинного строя к государству, эпоха военной демократии, в которой выдвигаются басилеи, рексы, дуксы и князья у различных народов.

Если ядро — идея и время — выделено верно, то все остальное, не соответствующее этому критерию, может быть позднейшим наслоением. Например, обучение молодого князя Волха наукам и письму и в то же время приобщение его к оборотничеству. Очень неопределенно выглядит «Индейское царство», царь которого якобы вознамерился захватить Киев. И уже в резком противоречии со всем предыдущим находится попытка подвести явно более позднее идеологическое обоснование набега Волха: неприятель хочет погубить «божьи церкви и монастыри». Последнее представляет хрупкую христианскую оболочку, сотканную позднейшими сказителями для укрытия явно варварской, языческой сущности былины и самого Волха.

Можно сделать вывод, что не следует искать прототип Волха в Киевской Руси — он жил задолго до появления государства и образ его восходит к древнейшей поре жизни славянских племен, эпохе военной демократии. Собственно, Волх носит следы еще более древние. Герои былины таковы, что они еще характеризуются «догероическим периодом». Если персонажи классического эпоса периода целиком человечны, антропоморфны и обязаны подвигам своей собственной силе, то Волх еще носит звериные черты и побеждает благодаря магии.

Иной характер носит былинный цикл, посвященный Илье Муромцу. Он, несомненно, более позднего происхождения, будучи, по всей вероятности, создан уже после ослабления Золотой Орды или во всяком случае в период, когда русский народ стал сознавать возможность успешной борьбы против татарского ига. Уверенностью в победе, в преодолении любых препятствий и невзгод дышит образ любимого героя русских былин. Татары еще сильны, их необозримое число, они могут осадить Киев и даже частично захватить его. Враг в состоянии взять в полон самого Илью, но все равно дни супостата сочтены: богатырю не писана смерть в бою, да и борется он не один, а выступает организатором народного отпора. Былины об Илье Муромце испытали сильное влияние христианской православной религии, пожалуй, в наибольшей степени в сравнении с другими богатырскими сказами. Илья опутан, как паутиной, богословскими формулами, почти повсеместно действуя с именем бога на устах. Нравственные нормы богословия тоже характерны для него. Илья Муромец богатырь младшего поколения. Он — наследник Святогора, передавшего ему свою силу. Он более гармоничен и соразмерен, чем его предшественник. Илья, как и другие младшие богатыри, обладает всеми нормами обычного человека, отличаясь от последнего только силой и разумом, позволяющими ему совершать необыкновенные подвиги, Будучи образом, наиболее полно выражающим идеальные преставления русского народа, Илья Муромец стал героемцелого былинного цикла, проникнув и в более ранние, и в более поздние сюжеты, где он выступил или главным персонажем, или одним из основных действующих лиц. Но в какой бы роли он ни действовал, везде Илья остается неизменным выразителем народных интересов и народного миропонимания. Таким образом, относительная хронология былин указывает на сравнительно позднее происхождение сказаний об Илье Муромце как на второй слой былинной стратиграфии периода более развитых общественно-политических и экономических отношений. Надо полагать, что это период собирания Руси, время постепенного, но неуклонного пробуждения русских сил после кровавого кошмара татарского нашествия.

Биография Ильи Муромца хронологически растянута былиной на огромный отрезок времени. Она начинается в период единого Киевского государства, его борьбы за укрепление власти и порядка в стране, против племенного сепаратизма и разбойного движения и переходит в следующий исторический этап — многовековую войну с татарами, побеждаемыми Ильей. Характерно, что жизнь Ильи Муромца, так же как и других современных ему богатырей, не завершается. В образе Ильи нашла свое отражение идея о бессмертности народа, его богатырей, вечно стоящих на стороне интересов народа. В отличие от Волха Всеславьевича, героя былины древнейших времен, племенной Руси, Илья Муромец выступает в эпосе как «старый казак». Детство и мужание его былиной не изображаются, а являются уже совершившимся фактом, чем-то само собой разумеющимся. Образ великого богатыря олицетворяет в былинах возмужалость русского народа, вошедшего в зрелый возраст, достигшего уже немалого опыта, пришедшего к нему с годами, наполненными тяжелыми, даже трагическими ситуациями. Илья Муромец — «низкого», народного, крестьянского происхождения, из села Карачарова, из города Мурома, как свидетельствует былина «Исцеление Ильи Муромца» [5]. Сказитель нарочито подчеркивает его «провинциальное», крестьянское происхождение, помещая своего любимого героя в действительно существовавшее село, впрочем ничем не примечательное в историческом отношении, обычный населенный пункт, каких было много в Киевской Руси.

Тридцать лет Илья сидел сиднем — в неподвижности, парализованный — его руки и ноги не действовали. Вряд ли этот образ богатыря, силы которого были скованы, случайный художественный прием былины. Вероятнее было бы предположить, что он метафорически отобразил историческую действительность, тем более типизация и образность изображения жизни эпосом еще никем, кажется, не подвергались сомнению. Не воплощен ли в образе Ильи русский народ, скованный по рукам и ногам страшной татарской силой? Конечно, тридцать лет — эпическое время, не соответствующее действительной хронологии. Однако мы должны допустить время, когда Русская земля, залитая кровью и обезлю-девшая после татарского нашествия, должна была пройти известный период для того, чтобы опомниться после ужасного разгрома и приступить к собиранию сил для борьбы. Вот этот этап — совершенно понятный и закономерный — могли изобразить былины в образе богатыря, воплотивше-го в себе главные черты русского народа. Если это действи-тельно так, то «Исцеление Ильи Муромца» представляет собой один из самых ярких примеров трансформации дей-ствительности в былине, былинное отображение исторического прошлого, подчас проявляющегося в сложной форме олицетворения, казалось бы далекого от своего исторического источника, но тем не менее объяснимого.

Возрождению Ильи к активной жизни не противоречит его исцеление «каликами убогими», принесшими герою «божий дар». «Калики перехожие» были звеном, посредствующим между непонятной византийской ученостью, ее сложными и чуждыми массам требованиями и русским народом, по-своему трансформировавшим каноны христианского вероучения. Христианско-языческие легенды, имевшие хождение в народе и широко проникшие поэтому в эпос, были результатом работы «калик перехожих», мало чем отличающихся по своей идеологии от широких слоев народа, выходцами из которых они были.

Образ Ильи Муромца органически сплетен с крестьянством, его образом жизни и психологией: первое, что делает богатырь, почуяв в себе великую силу,— огораживает отцовское поле. Вслед за этим он отправляется в Киев — центростремительный фокус государства — для служения родине, предварительно испросив благословение родителей. Отъезд Ильи в Киев логически связан с общим характером предыдущего этому месту рассказа былины, в которой нет противоречий сюжетного и хронологического порядка. Она посвящена одному эпизоду, относящемуся ко времени борьбы за освобождение Руси от татарского ига. Исторические условия время рождают героев своего времени: так появился в народном сознании богатырь, побивающий татар.

Русское государство в былине представляется как единое, управляемое князем Владимиром. Былины не допускают распада Киевской Руси, которая существует в эпическом сознании непоколебимо (удельный период, как известно, игнорируется русским фольклором). Исторический распад Киевской Руси противоречил народному сознанию, логике былинного эпоса. Русский народ всегда сознавал себя единым, вопреки бесконечным распрям князей, старавшихся утвердить как незыблемые границы своих уделов и даже обосновать свои права на сепаратиские устремления исторической традицией (с помощью придворных летописцев).Русский героический эпос, призванный по своим задачам «петь славу» героям, не находил в истории удельной Руси предмета для своих былин, а обличительная роль была ему несвойственна по самому его существу. Эпос выдвигает идеальных героев и их антиподов — смертельных врагов, причем в духе своего времени делает это альтернативно: или — или. В арсенале былин еще нет сложных натур, людей с «двойным дном», сложного сплетения характеров. В неразрывном единстве с Киевской Русью в былинах находится образ князя Владимира. Он, несомненно, обобщен. Хотя образ князя, вне всякого сомнения, имеет своим началом исторического Владимира Святославича, однако в эпосе от действительно существовавшего исторического лица остались только имя, титул и высокое положение главы государства. Все остальное, т. е. самое главное, настолько трансформировалось в народном сознании, что, конечно, совершенно в нем потонуло и соответственным образом получило новое значение и истолкование. Да и сам образ Владимира Святославича потерял даже свою единственность, слившись с именем и воспоминаниями о Владимире Мономахе — борце за русское единство и политике, силой власти напоминающем своего предшественника.

Причудливое сплетение нового и старого, событий, современных создателям былины, и смутных воспоминаний о древнейшем прошлом составляет эпический рассказ «Илья Муромец и Соловей-разбойник», чрезвычайно популярный в народной среде и поэтому подвергшийся значительной переработке. Главная идея сюжета заключается в очищении Ильей Муромцем магистральных дорог в Киевском государстве, в борьбе за укрепление внутреннего порядка в государстве, в уничтожении сил, препятствовавших этому стремлению. Усиление государства неизбежно наталкивалось на пережитки первобытнообщинного строя, которые находились в антагонизме с новыми установлениями и сопротивлялись им. К остаткам родовых пут, мешавшим становлению государства, объективно примыкали и другие силы, действовавшие в обществе. К ним могли, например, относиться шайки разбойников, рыскавшие по дорогам или даже основавшие свои гнезда на важнейших путях, которые связывали между собой отдельные части Киевской Руси. Естественно, что борьба с ними была задачей, без решения которой невозможна была нормальная жизнь общества. Эта борьба пользовалась поддержкой народа, страдавшего от разбойничьих набегов и грабежей. Собственно, разбойничье движение тоже было результатом разложения родового строя, появления бедных и богатых, выпавших из рода и общества людей, по тем или другим причинам принявшихся (в силу появления частной собственности и неравного ее распределения) за опасное ремесло, неизвестное первобытности. Все это, вместе взятое, могло трансформироваться в народной памяти в обобщенный образ, самым фантастическим способом соединяющий в себе черты рода как антипода государственному началу и разбойников, выступающих против установленных порядков. Этот своеобразный синтез и представлен в виде Соловья-разбойника, сочетающего в себе столь разнородные и противоречивые черты.

Образ Соловья гораздо старше Ильи Муромца: если первый представляет собой стершееся в значительной степени в народной памяти родовое начало [6], то Илья во всем блеске является выразителем государственных интересов. Если Илью мы видим (вслед за былиной) очень ясно, то Соловья мы себе не представляем (так же как и былинный сказитель). Соловей воплощает в себе самые различные черты: у него страшный посвист, собачий лай и змеиный шип, сидит он «во сыром дубе» и в то же время обладает человеческой головой (Илья попадает ему стрелой в правый висок), руками и ногами [7]. Нет никакой необходимости пытаться воссоздать образ Соловья из отдельных черт, рассыпанных былиной. Не приходится сомневаться, что Соловей какой-то неясный, почти забытый, прошедший длительный период трансформаций и искажений в многолетних устных передачах древний образ. Соловей — еще дохристианский, родовой образ. Несмотря на губительную работу времени, в былине сохранился намек на то, что Соловей — глава семьи, напоминающей большую патриархальную семью.

Тут случилось старому казаку Илье Муромцу
А ведь ехать мимо гнездышка Соловьего,
Где живут его ведь дочери любимые
Со своими мужевьями со любимыми [8].

Этот отрывок совпадает с другим, из гомеровского эпоса:

..Подошел он к прекрасному дому Приама,
К зданию с гладкими вдоль переходами,
в нем заключалось
Вокруг пятьдесят почивален, из гладко отесанных камней,
Близко одна от другой устроенных, в коих Приама
Все почивали сыны у цветущих супруг их законных;
Дщерей его на другой стороне, на дворе, почивален
Было двенадцать, под кровлей одною, из тесанных камней,
Близко одна от другой устроенных, в коих Приама
Все почивали зятья у цветущих супруг их стыдливых...

(«Илиада», VI; 242—252)

Таким образом, можно даже попытаться наметить этапы метаморфоз образа Соловья: сначала это было существо, в соответствии с тотемическими представлениями наделенное звериными чертами. Потом, с течением времени в период перехода к антропоморфным представлениям, оно стало приобретать человеческие черты, сохраняя некоторые атавистические признаки, и, наконец, в государственную эпоху было наделено разбойничьим прозванием. Между тем Соловей в сущности никого не грабит и разбоем не промышляет; былина именует его разбойником совершенно напрасно. Он сидит в своем родовом гнезде и губит лишь только тех, кто нарушает границы его владений. Соловей действует строго оборонительно, сам не проявляя активных, наступательных действий. Объективно же он, конечно, нарушает нормальную жизнь государства, мешает его функциональному развитию. Существование сепаратистского владения Соловья резко противоречит былинному сознанию, основанному на принципе единовластия и целостности Киевской Руси. Вот причина, почему он должен быть уничтожен, а не разбой, который в общем он не совершал. Тот факт, что именно Соловья-разбойника берет в полон Илья Муромец и привозит на суд князя Владимира, приобретает в этом свете глубокий смысл: родовой строй выкорчеван до конца, древний сепаратизм уничтожен.

Образ Соловья, как было уже сказано, несколько раз менялся, а Илья Муромец как победитель его появился намного позже, воплощая собой уже окончательную победу государства над родовым строем. Сама былина «Илья Муромец и Соловей-разбойник» представляет собой относительно сложный состав: Илья направляется в Киев — рассказ, сопровождаемый характерным для своего времени богословским обрамлением,— по дороге он, «призамешкавшись», попадает к Чернигову, где совершает подвиг, побив «силушку поганую». Надо думать, что дальнейший путь должен вести прямо в Киев, в который он въедет как победитель, но былина вставляет здесь древний миф о Соловье и останавливает своего героя, чтобы дать ему совершить еще один подвиг и разделаться с древними пережитками первобытного сепаратизма, бросить его представителя под ноги главы государственной власти. Для полноты картины смешения самых различных исторических периодов, объединяемых былиной, следует упомянуть место, где Илья Муромец предал смерти Соловья-разбойника. Это — Куликово поле [9].

Кто же такой Соловей-разбойник в своем первоначальном виде, столь причудливо потом трансформированный былиной? Это — наш старый знакомый леший, олицетворение дремучего леса, могущий погубить каждого, кто неосторожно забредет в его владения. Леший, по славянским поверьям, свистит, шипит и лает, наводя ужас и смерть. Леший — представитель антагонистической славянину-земледельцу стихии, поллной опасностей: в древних бескрайних лесах можно было заблудиться, попасть в зубы и когти диких зверей, погибнуть от голода. Былина помещает Соловья-разбойника в лес и сохраняет в своем рассказе ряд черт, позволяющих восстановить в них свойства лешего:

Ай же ты, богатырь святорусский!
Прямоезжая ль дорожка да заколодела,
Заколодела й дорожка, й замуравела,
Замуравела и дорожка ровно й тридцать лет:
Там ни конницей никто ведь не проезживал,
Да и пехотой никто ведь не прохаживал,
Да й ни птица, черный ворон, не пролетывал,
Там ни пестрый зверь ведь не прорыскивал;
А сидит там во сыром дубе на реченьке,
У того ли дуба, дуба у Невида,
Как у той ли у реченьки Смородинки,
Как у той ли грязи, грязи черноей,
Как у той ли у березоньки покляпоей,
У того ль у креста у Леванидова,
Сидит Соловей-разбойник, Одихмантьев сын.
Как засвищет Соловей по-соловьиному,
Закричит, собака, й по-звериному,
Зашипит, проклятый, по-змеиному —
Так все травушки-муравы уплетаются,
Все лазоревы цветочки осыпаются,
А что есть людей вблизи, так все мертвы лежат!

Естественно, что леший связан с родовым строем — это и отмечает былина, наделяя Соловья большой патриархальной семьей. Леший — представитель славянской демонологии родовых поверий. Вера в лешего совпадает с расцветом у славян родового строя. Таков сложный узел переплетений исторических эпох в былинах. Основная идея былины не в борьбе Ильи с разбойниками (Соловей только ассоциирован с ними), а в подвигах Ильи Муромца, направлявшегося из Мурома в Киев для служения Руси. Логично, что по дороге он проезжает территорию Чернигова, где побивает врагов, осадивших город. Далее повествование раскрывается вставкой о победе и пленении Соловья-разбойника и снова возвра-щается в свое первоначальное русло, когда Илья продолжает свой путь в Киев и достигает стольного града — цели своего путешествия. Эпос приписывает своему любимцу славный подвиг борьбы с Соловьем-разбойником, объективно прида-вая ему новый, не менее глубокий смысл большого исторического значения. Талантливый сказитель и последующие певцы сумели тонко и искусно вплести в канву древнего повествования новых героев и внести в него новый исторический смысл. Ядро былины о Соловье очень древнее: леший здесь не безобидное существо поздних сказаний, а страшный демон, обладающий громадной силой.

Три былины — целый своеобразный круг — посвящены борьбе русских богатырей с Идолищем, или Тугариным [11]. Сюжет их заключается в том, что какое-то чудовище забирается в Киев, в княжеские палаты, и там нагло распоряжается, совершенно устранив Владимира Ясное Солнышко от власти в его собственном доме и в городе. Илья Муромец в первом, Алеша Попович во втором варианте былины, оба под видом «перехожего калики» приходят в дом князя и в схватке с Идолищем (Тугариным) убивают его, тем самым освобождая столицу и государя киевского от страшной опасности и горьких унижений.

Былина «Илья Муромец и Идолище» подверглась впоследствии богословскому влиянию [12]. Церковные воззрения наложили на нее свой отпечаток, введя в повествование «Могучее Иванище» — «калику перехожего», возвращавшегося на Русь из Иерусалима. Впрочем, надо сказать, что эта вступительная часть при всем ее богословском содержании носит одновременно и народный характер: «Могучее Иванище», несмотря на иерусалимскую благодать, не посмел вступить в борьбу с вражеской силой. Второй вариант связан уже с мотивом о «голях кабацких» [13]. И уже совсем отличный от двух первых дает третий вариант былины об Идолище Тугарине, связанный с именем Алеши Поповича [14].

Подобно случаю с Соловьем-разбойником, Идолище — Тугарин гораздо старше богатырей Ильи Муромца и Алеши Поповича. Вот как описывает его былина:

А росту есть как ен высокого,
А толщина да как ведь копна сенная,
А голова-то у его что пивной котел,
А глаза-то что ведь ложки бурлацкие,
А локоть у него — и с локоть есть
У сильного могучего богатыря.

Или в варианте, связанном с Алешей Поповичем:

Вышина у собаки ведь уже трех сажон,
Ширина у собаки ведь двух охват,
Промежу ему глаза да калена стрела,
Промежу ему ушей да пядь бумажная [15].

Идолище — Тугарин ест непомерное, невозможное для человека количество пищи: по три печи хлеба, по корове ялловой, а выпивает он сразу пивную бочку. Из описаний видно, что в данном случае мы имеем дело с чудовищем, которое тоже, по всей вероятности, как и Соловей-разбойник, прошло процесс антропоморфизации, хотя и чисто внешний. По своей сути Идолище остается чудовищем, созданным в глубокой древности первобытным воображением. Несоразмерность, которая в былине постоянно подчеркивается, говорит за то, что процесс антропоморфизации его остановился где-то на полпути. Образ Идолища не ясен и расплывчат, как и Соловья, в нем выделены только отдельные черты. Это прежде всего колоссальные размеры чудовища и затем его стремление к пожиранию. Возможно, Идолище — первобытное чудовище — фагос, пожиратель, ненасытный и свирепый, каких нередко создавала первобытная фантазия. На дохристианское происхождение указывает и его имя — Идолище, т. е. кумир, который (что не исключено) мог быть в древнейшие времена предметом поклонения. Другое имя — Тугарин (Ту-гор-хан) не вызывает никаких сомнений. Это дальнейшее известное и характерное для былины сопоставление имен и перенесение старых форм на новое содержание: Идолище приобретает имя известного половецкого князя и становится предводителем исконного врага Руси — татар. Кстати сказать, о татарской будто бы принадлежности Идолища былина говорит мимоходом, а сами татары упоминаются весьма лаконично, без обычных для былин эпитетов и красок.

Таким образом, и в данном случае ядро былины, очищенное от позднейших наслоений, оказывается созданным в глубочайшей древности, в эпоху первобытных мифов, еще связанных с тотемизмом. Илья Муромец и здесь выступает как представитель нового, прогрессивного начала, новых воззрений на природу и общество: он уничтожает на наших глазах некогда чудовищного бога, веру, а значит, и страх перед ними, с тем чтобы заменить его новым, христианским богом. Более рациональное и соразмерное побеждает нерациональное и несоразмерное. Если в образе Идолища былина в рассказе о глубоких исторических процессах имеет лишь объективный смысл, то в цикле, посвященном борьбе с другим чудовищем русского героического эпоса, уже звучат ноты сознательного противопоставления «века нынешнего веку минувшему».

Былины «Алеша Попович и Тугарин» и «Алеша и Змей Горыныч» и «Добрыня и Змей» раскрывают образ другого мифологического чудовища древнеславянских верований — Змея Горыныча. Время почти совершенно стерло из народной памяти вид этого первобытного страшилища: пожалуй, самым отличительным признаком Змея является то обстоятельство, что он летает. Кроме того, Змей Горыныч обладаетхоботами. Живет Змей далеко в горах (антиподных русским полям) и время от времени нападает на Русь, похищая женщин. Данные, которые сообщает нам былина, слишком фрагментарны для того, чтобы можно было составить из них какое-то целостное представление об образе чудовища. Несмотря на это, ясно одно: Змей — результат первобытных представлений о враге человеческом, древнем драконе, уничтожающем мужчин и умыкающем женщин, фантастическом чудовище, воплощении коварства и не знающей пощады жестокости. Образ Змея настолько был выразительным, что эти черты глубоко врезались в память народа, запомнившего чудовище в его первозданном виде: оно не подверглось процессу антропоморфизации, оставшись в своем зверином облике. Змей Горыныч находится в постоянной войне с людьми. Похищение (или посещение) им женщин — тоже древнейший факт, сохраненный былиной. Известно, что первобытные племена вели истребительные войны, причиной которых был захват женщин как самого ценного трофея победителей. Змей Горыныч, по всей вероятности, более древний образ мифологического чудовища, чем Идолище. Былина «Алеша Попович и Тугарин» смешивает два этих образа — они действительно совпадают, если не по своему облику, то по характеру, а в дальнейшем эпос даже придает Тугарину (но не Змею) черты татарского хана.

Борьба с враждебными силами природы и окружающими племенами была тяжелой для древних славян — Змей Горыныч нередко торжествовал. Однако со временем это страшное в своей мощи чудовище стало все более если не слабеть, то уступать в единоборстве богатырям, пока окончательно не было оттеснено в горы и уничтожено там Добрыней Никитичем и Алешей Поповичем, носителями новой идеологии. Былины противопоставляют (в характерной для них манере олицетворения явлений и их персонификации) язычество и христианство. Основная идея былин «Алеша Попович и Тугарин», «Добрыня и Змей» и состоит в борьбе христианского и языческого начал и победе новой религии над старой [16]. Однако несомненная древность Змея, многовариантность этих былин и участие в них в качестве героев двух, а не одного богатыря свидетельствуют о сложности пути создания текста, дошедшего до нас. По всей вероятности, в начальном своем сюжете это был миф о борьбе героя с чудовищем, конечной победе добрых сил над злыми, в последующем ставшими олицетворением язычества и христианства. Былина о Добрыне и Змее в этом свете представляется более давней, в ней в отличие от сказания об Алеше Поповиче Змей выступает в своем древнем сравнительно облике и борьба с ним носит грозный, драматический характер. В былине «Алеша Попович и Тугарин» Змей уже не так страшен и силен: авторы былины позволяют себе подшучивать над чудовищем, снабжая его коня бумажными крыльями. Превращение чудовища в бумажного монстра, как и самый материал, из которого оно состоит, свидетельствует о весьма поздней переделке, которой подвергся несколько раз изменяющийся былинный сюжет. Интересно, что если в былине «Добрыня и Змей» коварное чудовище, потерпев поражение, вновь возвращается, то в другом эпическом рассказе — «Алеша Попович и Тугарин» оно уничтожается окончатель-но. Таким образом, основа былин «Алеша Попович и Тугарин» и «Добрыня и Змей» имеет по крайней мере два исторических слоя: языческий (дохристианский) и христианский (в его народном понимании). Оба этих элемента настолько с течением времени спрессовались и взаимопроникли, что подчас их очень трудно или даже невозможно отделить друг от друга.

Целый исторический период лежит в основе былины «Илья Муромец и Калин-царь» [17]. Лишенная анахронизмов, былина посвящена призыву к единству в борьбе против татар. В основе ее лежат идеи долга перед народом и государством, верности, объединения сил в смертельной войне против беспощадного и дикого врага. Внутренние распри должны отступить перед великой задачей освобождения от иноземного нашествия и ига, никто не должен преследовать никаких личных выгод в этой священной борьбе, перед которой все остальное ничтожно. В былине «Илья Муромец и Калин-царь» уже явственно проступают социальные, классовые противоречия между народом, который представлен богатырями, и эксплуататорской верхушкой — боярами и князьями. Развитые антагонистические противоречия, нарисованные былиной, свидетельствуют о сравнительно позднем ее рождении: она, по всей вероятности, составлена или в период наступательной борьбы с татарами, или вскоре после освобождения от татарского ига. В былине татары еще очень сильны, для их разгрома потребовалось сверхнапряжение всех имеющихся сил, в ходе борьбы русская сторона терпела поражения. Может быть, единственное, что было использовано сказителями из арсенала прошлого песенного богатства,— приступ татар к Киеву, сбивающийся на шаблон, выработанный былинами.

Великие народные художники слова, создавшие былины, не могли не отразить разнообразные, даже противоречивые стороны общественной жизни. Былина хотя и рисует социальные противоречия, но вместе с тем она насквозь пронизана идеей высокой миссии государства, в известной мере культом государственной власти, которую она ставит выше всего. Илья Муромец, едва не погибший в темнице по воле Князя Владимира, тотчас после освобождения без слова Упрека вступает в борьбу против татар. Великий богатырь борется с именем князя и княгини на устах, хотя Владимирв былине выглядит довольно трусливым и ничтожным. Былинные авторы очень последовательны: они заставляют Илью, пленившего царя Калина, отказать богатырям в немедленном мщении татарскому вождю, а в соответствии с принципами государственной субординации направить полоняника в Киев:

Говорил старой казак да Илья Муромец:
«А почто рубить ему да буйная головушка?
Мы свеземте-тко его во стольний Киев-град,
Да й ко славному ко князю ко Владимиру» [18].

Острой социальной направленностью характеризуются два весьма близких друг к другу варианта былины о Ваське-пьянице или Василии Игнатьевиче [19]. Ее следует отнести с несомненностью к скоморошескому творчеству или произведению, испытавшему сильное влияние последнего. Сама по себе эта былина сравнительно поздняя: в ней Васька-пьяница шутя побивает татар и без труда обманывает — совершенно открыто — их предводителя Батыгу (Батыя). Татары, как в других былинах Змей Горыныч, уже не страшны и становятся объектом сатирического рассказа.

Основной сюжет былины о Василии Игнатьевиче остро социален. Кульминация классовой ненависти былины состоит в том, что, побивая татар, Васька направляет их против князей, бояр, купцов и торговых людей, лишь оговаривая неприкосновенность князя Владимира и княгини, в чем, между прочим, проявились царистские иллюзии русского крестьянства. Впрочем этот политический зенит былины является несомненной интерполяцией, причем довольно поздней. Она была бы невозможна в период, когда татары были еще грозны.

Васькин антипатриотизм — единственное место во всей былинной русской поэзии, где герой допускает врага в Киев, обращает его против своих. Это место — несомненная скоморошья передержка, так же как и отказ Васьки (до этого польстившегося на богатство, которое он думал получить из татарских рук) от подарков князя Владимира, а затем выпросившего себе позволение пить «по кабакам безденежно». Судя по варианту, который представляется более ранним,— «Василий Игнатьевич и Батыга»,— герой былины действовал обманным путем, обещая татарскому предводителю свое пособничество во взятии Киева только с тем, чтобы усыпить его бдительность и тем самым вернее погубить. Можно установить с несомненностью, что былина о Ваське-пьянице имеет древний отрывок о турах, относящийся ко времени, очень близкому к татарскому нашествию, и остальную, главную часть, созданную в гораздо более позднее время, когда татары уже перестали представлять собой грозную силу.

Переломному периоду возвышения Руси и упадка Золотой Орды посвящена былина «Добрыня Никитич и Василий Казимирович» [20]. В основе былины лежит рассказ о том, как вместо тяжелой дани татарам Русь сама, с помощью своих богатырей, получила дань от побитых витязями врагов. Вряд ди ее можно рассматривать как только отражение народных чаяний. Против этого говорит та уверенность, та сила, которой дышит былина, несколько карикатурный образ татарского царя Батура, а также сказочный характер той борьбы-состязания, которую ведет с ним Добрыня Никитич. В былине символически подчеркивается, что залог победы — в объединении сил, союзе богатырей Добрыни Никитича и Василия Казимировича. Однако последний играет на удивление пассивную роль. Василий Казимирович сначала берется отвезти пошлину царю Батуру, но потом его охватывает страх, он жалеет, что «захвастался». Его встреча с Добрыней Никитичем меняет дело. Василий признает Добрыню своим «старшим братом», и по предложению последнего богатыри решают сами взять дань у татар от имени князя Владимира. В борьбе и состязаниях с Батуром Василий отказывается от единоборства и постоянно ссылается на Добрыню, который во всех поединках становится победителем.

Странным вообще кажется появление Добрыни Никитича, который встретил случайно Василия Казимировича в тот момент, когда он, сильно встревоженный своим опрометчивым обещанием князю, шел по киевской улице. Все это, равно как и активность Добрыни, наводит на мысль о том, что первоначально свою роль и роль Добрыни Никитича исполнял Василий Казимирович. Только потом один из любимейших народных богатырей, выдвинувшихся на первый план почти рядом с Ильей Муромцем, был введен народными сказителями в эту былину. Василий Казимирович в связи с новыми задачами, стоявшими перед Русским государством, потерял свою первоначальную ценность как герой и вынужден был передать все свои подвиги новому герою, более соответствовавшему переживаемому времени. Так появились Два богатыря вместо одного, старший (в былине) стал младшим. Такое «вытеснение» — явление довольно обычное для эпоса, идущего в ногу со временем. Мышление, характерное Для былин, заставляло менять не только ситуации, но и образы, которые, как правило, или получили новое качество, или, как в данном случае, вытеснялись другими героями, более приспособленными к изменившимся условиям. Василий Казимирович должен был отвезти дань татарам — такова была его первоначальная, исконная роль. Вне всякого сомнения, это требовало большого мужества, даже жертвенности и было немалой заслугой перед родиной. Князь Владимир Рассматривает поездку в Орду как подвиг:

Ой вы гой еси, мои князья и бояры,
Ой ты, вся поленица богатая
И вся моя дружина храбрая!
Кто бы послужил мне, князю, верой-правдою,
Верой-правдою неизменною?
Кто бы съездил в землю дальную,
В землю дальную Поленецкую
К царю Батуру Батвесову?
Кто бы свез ему дани-пошлины
За те за годы за прошлые
И за те времена — за двенадцать лет? [21]

Но вот проходят годы, рассеивается кровавый кошмар татарского ига, некогда наводившие ужас завоеватели слабеют. Василий Казимирович сложился давно — он еще только может свезти дань в Орду, но не помышляет о борьбе, тем паче о покорении ее. Для этого нужны новые люди, иные герои, психология которых сложилась под влиянием других факторов. Они-то и выдвигают новую идею — борьбы с татарами и сбора с них дани. Таким богатырем становится Добрыня Никитич [22].

«Наезд литовцев» — былина, сюжет которой, несомненно, построен на подлинном историческом событии [23]. Сама былина подверглась переработке — в частности, значительная ее часть является заимствованием из известной былины о Волхе Всеславьевиче, оборотне, сумевшем колдовским способом погубить своих врагов. Вместе с тем былина доносит до нас характер борьбы литовцев с Русью, сопровождаемой пожарами, уничтожением материальных ценностей, уводом в плен людей, осквернением церквей. Кровавый характер этой войны, описанной былиной, наводит на мысль о том, что этот эпический рассказ имеет в виду скорее всего борьбу Руси с Ливонским орденом, отличавшимся, как известно, крайними даже для средневековья жестокостями:

Во твою-то во святую Русь
Ай приехало-то два поганыих два Ливика,
Королевские да два племянника,
Наезжали-то в Руси они перво село,
Оны жили-были да пограбили,
Оны то село да ведь огнем пожгли;
Наезжали-то в Руси они второ село,
Оны жили-были да пограбили,
Оны то село да ведь огнем пожгли;
Наезжали-то в Руси они третье село,
Оны жили-были да пограбили,
Что-то село да ведь огнем пожгли,
А полонили младу полоненочку…

Былина передает характер этой борьбы, ведущейся на уничтожение. Жребий, который бросает в реку князь Роман Митриевич, подтверждает это: первой дружине — убитой быть, второй дружине — в полон быть взятой, и только третья достигнет победы. Победители по заслугам самым беспощадным образом расправляются с врагом.

Проблема самосознания русской народности, международных отношений Руси ставится в былинах, посвященных Дунаю, «Бой Добрыни с Дунаем» и «Дунай» [25]. Сам Дунай славный, в симпатичных чертах подаваемый былинами богатырь; он хотя и не русский, но близок по своему происхождению к культуре Руси. Если попытаться восстановить реальные отношения на основе скупого текста былины, то скорее всего можно предположить, что Дунай — представитель западных славян, по своему происхождению и образу жизни (на что имеются косвенные намеки в былинах) близкий русским обычаям и нравам, готовый подчиниться им. Так Дунай не выражает никакого несогласия или даже удивления, когда Илья Муромец предлагает ему подвергнуться суду киевского князя Владимира. Согласно былине «Бой Добрыни с Дунаем» [26], Дунай находится в дружеских отношениях с представителями русского народа, с которыми он выступает против общего врага:

Говорит тут Дунаюшко сын Иванович:
«Воно едет стары казак Илья Муромец,
А стары-то казак мне-ка приятель-друг,
А он пособит убить в поле неприятеля».

Осознание русским народом себя самого как этнической особности выражает Илья Муромец, в уста которого былина обычно вкладывает народную мудрость:

Как два русских-де борется, надо разговаривать,
А и русский с неверным — дак надо помощь дать,
А два же нерусских — дак надо прочь ехать [28].

Вторая былина — «Дунай» рассказывает о международных отношениях Руси, о мирных и военных отношениях между Русью и Литвой. Былина эта — позднего времени, когда Москва уже стала серьезной силой на Западе, с которой считается Литва, когда-то сама нападавшая на Русское государство. Правда, литовский король не сразу соглашается на брак своей дочери с Владимиром:

А как говорит король хороброй Литвы:
«Ай же ты, Дунаюшко Иванович!
А ты взялся на безумье за великое.
Да как ваш тот князь невелик собою,
А ще ваши царища уродливые.
Не отдам я своей дочери
Да-й за вашего князя Владимира,
А возьму ли я тебя за желты кудри,
Посажу я тебя в глубок погреб,
А пусть-ко Дунаюшко у нас посидит,
Да пусть-то Дунай в погребу погостит,
То что Дунай да и обумеется» [29].

Однако внушительная демонстрация силы, произведенная на виду у литовского короля, заставляет его не только сбавить тон, но и согласиться на предложение представителей Русского государства [30].

Нет сомнения в том, что эти персонифицированные былиной отношения между Русским и Литовским государствами передают реальные политические комбинации. В частности, закрепление браками договорных и иных отношений между государствами — одна из основных традиций международных отношений древности и средневековья. Былина «Дунай» по своему сюжету резко делится на две слабо связанные между собой части: первая посвящена сватовству князя Владимира, а вторая — сватовству и женитьбе самого Дуная. Собственно, оба сюжета объединены формально темой сватовства, хотя текст их различен по замыслу. Сватовство князя Владимира имеет в своей основе не столько личный, сколько политический характер. Сюжет о сватовстве Дуная носит чисто личный характер и напоминает скорее балладу с полагающимся ей трагическим концом, а также со вставными мифологическими картинами. Это все наводит на мысль о том, что первоначально каждый из сюжетов составлял отдельную былину, позднее сведенных вместе. В основе второго сюжета лежит древняя тема: поединок богатыря с богатыршей и их женитьба (многократно повторяемый и являющийся «бродячим сюжетом»), состязание в стрельбе из лука, дитя во чреве матери, связанное с планетами (несомненный остаток первобытной космологии), и появление рек Дуная и Настасьи. Однако эти сюжеты неоригинальны, они заимствованы из других былин и сказаний. В целом же обе былины о Дунае представляют значительную ценность для историка, раскрывая в эпической манере осознание особности русской народности и взаимоотношения между Литвой и Русским государством, возникшие на новой основе [31].

Глубокую историческую подоплеку содержит былина «Глеб Володьевич» [32]. Она посвящена торговым и военным отношениям, сложившимся между Киевской Русью и Кор-сунью — Херсонесом, знаменитой греческой колонией в Крыму. Известно, что Корсунь была объектом оживленных торговых отношений и частых военных походов киевских князей. Война сменяла собой мирные отношения. Именно эти два аспекта отношений и положены в основу сюжета былины, которая начинается рассказом о торговле, а заканчивается войной и взятием Корсуни русскими войсками. Киевское единовластие, к которому привыкли, которое и считали чем-то совершенно естественным создатели былин (не представлявшие себе другой образ правления), пришло в противоречие с херсонесским демократическим строем. Былина видит в Корсуни полную анархию и презрительно отзывается о политическом строе греческого города:

А во том-то городе во Корсуни
Ни царя-то не было, ни царевича,
А ни короля-то не было и ни королевича,
Как ни князя не было и ни княжевича;
Тут жила-была Маринка, дочь Колдаевна,
Она еретица была, безбожница [33].

Особое внимание былины привлекает пошлина, непомерные размеры которой отражают позиции, сложившиеся в заинтересованных кругах Киевской Руси:

Они как ведь в гавани заходили — брала пошлину,
Паруса ронили — брала пошлину,
Якори-то бросали — брала пошлину,
Шлюпки на воду спускали — брала пошлину,
А как в шлюпочку садились — брала пошлину,
А к мосту приставали — мостову брала,
А как по мосту шли — да мостову брала,
Как в таможню заходили — не протаможила.
Набирала она дани-пошлины немножко-немало — сорок тысячей [34].

Непомерные таможенные поборы и прямой захват товаров херсонесскими правителями были главной причиной войны. Хотя Киевская Русь нигде в былине не называется, однако ясно, что речь идет о ней. Глеб Володьевич осадил Корсунь. Маринка задает богатырю три загадки, которые последний легко отгадывает. Возможно, былина в такой форме зафиксировала имевшие хождение в греческих колониях Причерноморья мифы, в которых сюжеты, связанные с загадками иих отгадыванием, приводят к победе героя, превосходящего неприятеля не только силой, но и умом. Былина запомнила коварство херсонесцев: лестью и посулами Маринка пыталась погубить Глеба Володьевича с помощью «зелья лютого». Корни былины уходят в древность, о чем свидетельствует самый сюжет, посвященный отношениям двух государств. Нижний слой сюжета легко отделяется от наслоений позднейших времен. По этой былине исследователь истории взаимоотношений Киевской Руси с греческими колониями может судить об их характере, а также о взглядах, сложившихся на Руси в отношении корсунских политических порядков.

Внешние отношения Киевской Руси, скрепляемые браками, лежат в основе сюжета былины «Соловей Будимирович» [35]. Былина древняя, дающая в руки историку довольно подробный материал об устройстве корабля и направлении водного пути. Детально описывается сватовство заморского гостя: вручение подарков, знакомство с родственниками невесты, постройка теремов в городе женихом и брачное предложение. Былина не носит возвышенного характера, в ней никто не совершает никаких подвигов. «Соловей Будимирович» — один из эпических рассказов, построенных в реалистической манере. Изображая войну, эпос рассматривает военные действия Руси прежде всего как оборону. Наступательных войн былины не знают: народная борьба не может иметь несправедливых целей. Исключение из этого правила составляет былина о Волхе, однако давность ее оправдывает специфику рассказа. Впрочем, даже и здесь звучат мотивы, вставленные поздним сказителем о превентивной войне, целью которой было предотвратить грозящее нападение. Отсюда логически вытекает понятие о военной доблести, воспеваемой народом. В основе богатырских подвигов лежат патриотизм и независимость Руси. В смертельной борьбе против татарского ига былины призывают к единению. Русский народ накапливает силы, и наступает момент, фиксируемый былиной, когда уже пора переходить от обороны к наступлению. В огне освободительных войн выковывается самосознание народа, постепенно образуется русская народность, уже понимающая себя как отдельная общность. По мере роста силы и могущества Руси, сумевшей отстоять себя и укрепиться в войнах против многочисленных врагов, растут ее международные связи, торговые и военные отношения с соседними и отдаленными от ее границ странами. Одновременно былины рисуют и картину внутреннего укрепления Русского государства, устанавливающего порядок среди подданных и решительно выкорчевывающего остатки родовых пут, мешающих единству державы.

ПРИМЕЧАНИЯ К ГЛАВЕ "СПЕЦИФИКА ИСТОРИЧЕСКОГО СОДЕРЖАНИЯ. ВНЕШНИЕ ОТНОШЕНИЯ"

[1] «Русское народное поэтическое творчество», т. I, M.—Л., 1953, стр. 146.

[2] По вопросу о соотношении вымысла и действительности в эпосе см.:

A. П. Скафтымов. Поэтика и генезис былин (очерки). Москва — Саратов, 1924, стр. 99—102.

[3] См. статью: В. П. Аникин. Коллективность как сущность творческого процесса в фольклоре.— «Русский фольклор. Материалы и исследования», т. 5.М.—Л., 1960.

[4] «Былины», изд. 2. Л., 1957, стр. 53—58 (далее — «Былины»);

B. Я. Пропп. Русский героический эпос. М.—Л., 1958, стр. 70—75.

[5] Там же, стр, 64—66.

[6] Б. А. Рыбаков трактует образ Соловья как «представителя тех косных сил родо-племенного строя, которые были чужды государственности» («Древняя Русь. Сказания. Былины. Летописи». М., 1963, стр. 73).

[7] «Былины», стр. 77, 78.

[8] Там же, стр. 78.

[9] Там же, стр. 83.

[10] Там же, стр. 76—77.

[11] Там же, стр. 84—101.

[12] Там же, стр. 84—88.

[13] Там же, стр. 89—96.

[14] Там же, стр. 97—101.

[15] Там же, стр. 85, 98.

[16] В. Я. Пропп. Русский героический эпос, стр. 180—224.

[17] «Былины», стр. 118—133.

[18] Там же, стр. 132.

[19] Там же, стр. 149—162.

[20] Там же, стр. 194—203.

[21] Там же, стр. 194.

[22] Там же, стр. 199.

[23] Там же, стр. 215—220.

[24] Там же, стр. 216—217.

[25] Там же, стр. 271—284.

[26] Там же, стр. 271—275.

[27] Там же, стр. 274.

[28] Там же, стр. 273.

[29] Там же, стр. 278—279.

[30] Там же, стр. 279.

[31] См. историю былины о Дунае: В. Г. Смолицкий. Былина о Дунае.— «Славянский фольклор и историческая действительность». М., 1965, стр 109—125.

[32] «Былины», стр. 305—309.

[33] Там же, стр. 305.

[34 ]Там же.

[35] Там же, стр. 382—388.

К оглавлению :: На следующую страницу

К началу страницы