В.Г. Мирзоев
“Былины и летописи. Памятники русской исторической мысли”
Москва, "Мысль", 1979.

К оглавлению :: На следующую страницу

ЛЕТОПИСИ. ПЕРВИЧНОЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ ОБ ИСТОРИЧЕСКОМ ПОЗНАНИИ

Познание истины, стремление к исторической правде было важнейшей целью летописца. Считая свою миссию делом, угодным богу и полезным своей стране, древний историк старался всеми имеющимися в его распоряжении средствами проникнуть в глубину событий прошлого, осветить своим светильником тьму веков [1]. Было бы ошибкой считать летописца писателем, стремившимся исказить истину в угоду своим патронам, как светским, так и духовным. Бережно собирая источники, дорожа прошлым своей родины, которое было для него драгоценным достоянием, летописец отражал уровень исторических знаний, достигнутый в то время. Хорошо известные источниковедам вставки и переписывание текста в определенном направлении не являются нарочитой тенденцией.

В понятие бережного отношения к источнику не входило его текстуальное сохранение: как это ни парадоксально звучит, истина летописцу была дороже сохранности источника, и он его исправлял по своему разумению. В «Повести» вначале господствует эпический тон, который можно свести к известному выражению: «Так было», и всего этого уже нельзя изменить, исправить, потому что все это уже позади нас, освящено временем, «поросло былью». Однако, чем ближе к современности, очевидцами которой были сами составители «Повести», тем эпический тон все больше перебивается живой и страстной речью. Жизнь властно вмешивается в строй повествования, диктует свои законы изложения животрепещущих событий.

Важную роль в стремлении к объективному изложению играла идея классового мира, проповедуемая «Повестью». Она заставляла летописцев фиксировать события и оценивать их с более широких позиций, исключающих или не допускающих той степени тенденциозности, которую можно было бы ожидать в противном случае. Интересы классового мира, интересы страны и класса феодалов в целом заставляли «Повесть» излагать далекое и особенно близкое прошлое, руководствуясь здравым смыслом, поисками реальных причин, способствовавших созданию тех или иных политических ситуаций, а также поиском путей выхода из создавшегося положения. Преследуя своим произведением в известной мере практический политический смысл, авторы «Повести» стремились к реальному познанию исторической действительности, а от нее — к возможно более точным политическим выводам и рекомендациям. Поэтому стремление к объективности изложения было не только результатом религиозного сознания, в основе которого лежала кара за ложь как грех, но и самой действительностью, реальной жизнью, требующей возможно полного и четкого ее отражения.

Свой объективизм особенно подчеркивает в «Поучении» Владимир Мономах, утверждавший, что ему уже чужды страсти и житейские интересы, отрешившись от которых он может приблизиться к истине. Владимир Мономах несколько раз подчеркивает, что он пишет все это «сидя на санях» (по русскому погребальному обычаю покойника перевозили на санях), т. е. в непосредственной близости своей кончины, как политическое завещание, в котором нет места ничему, кроме правдивого рассказа. «Сидя на санях,— говорит Мономах в своем «Поучении»,— подумал я в душе своей и воздал хвалу богу, который меня до этих дней сохранил грешного». И далее: «Если же кому не люба грамотка эта, тот пусть не насмеется, а так пусть скажет: в дальнем пути, да на санях сидя, пустого он наговорил» [2].

Необходимость объективного показа событий ясно сознает и Василий, автор известной повести о Васильке Ростислави-че, ослепленном в междоусобной княжеской распре. Несмотря на то что эта повесть посвящена княжеским преступлениям, гневно осуждая политических противников Василька, ее автор стремится к объективности рассказа. Он порицает и самого Василька Ростиславича за его жестокость и за то, что он поддался в ходе борьбы чувству мщения: «Это второе отмщение совершил он, которого не следовало совершать, чтобы бог мстителем был, и надо было возложить на бога отмщение свое, как сказал пророк...» [3]. Можно не сомневаться в том, что составители летописи стремились к наивозможной в их время и условиях истине в историческом исследовании.

Однако субъективного стремления было бы недостаточно. Известно, что во многом, если не в решающей степени. истинность и объективность исторического рассказа зависят от наличия источников и их качества, степени достоверности отражения ими исторической действительности. «Повесть временных лет» в этом отношении, как и во многих других, не составляет исключения. Обстоятельность и правдивость ее повествования зависели от источника, которым она пользовалась. Даже в том случае, когда летописец «исправлял» источник, последний всегда имел случай заявить о себе в первоначальной трактовке события, видоизмененного потом позднейшими переписчиками или составителями. Этому можно привести несколько любопытных примеров. Так, говоря о походе Олега на Царьград, летописец держится приподнятого тона, по всей вероятности заимствованного из устных народных или дружинных сказаний, прославлявших русское оружие. Однако диссонансом ко всему сказанному звучат строки, в которых осуждается жестокость, проявленная русским войском: «И вышел Олег на берег, и начал воевать, и много убийств сотворил в окрестностях города грекам; и разбили множество палат, и церкви пожгли». То же самое произошло и во время следующего похода — уже Игоря — на Византию. «И пришли,— свидетельствует летопись,— и подплыли, и стали воевать страну Вифинскую, и попленили землю по Понтийскому морю до Ираклии и до Пафлагонской земли, и всю страну Никомидийскую попленили, и Суд весь пожгли. А кого захватили,— одних распинали, в других же, расстанавливая их как мишени, стреляли, хватали, связывали назад руки и вбивали железные гвозди в макушки голов. Много же и святых церквей предали огню, монастыри и села пожгли и с обеих сторон Суда захватили богатств немало» [4].

Все становится на свои места, когда мы обнаруживаем, что приведенные отрывки заимствованы из сочинения византийского хрониста Георгия Амартола. Далее идет рассказ об уничтожении русского флота «греческим огнем». Что мог сделать составитель «Повести»? Об этих походах у него был лишь только один источник, к которому он мог прибавить лишь смутные сведения народных и дружинных преданий, не носящих характера исторического документа. Летописцу ничего не оставалось, как передать события словами Амартола.

Однако далеко не всегда составителям удавалось привести в соответствие свою оценку события со свидетельствами источника. Нередко авторская оценка приходит в явное противоречие с фактами, изложенными в тех материалах, которые лежат в основе повествования. Составители, за Редким исключением, не поднимаются над источником, а в большинстве случаев следуют за ним, за его освещением фактов и их интерпретацией. В известном рассказе о мести Ольги за смерть мужа Игоря, павшего от руки древлян, ясно видно, что право на их стороне. Месть Ольги может быть оправдана лишь только с точки зрения отцовского права, когда семейные узы моногамного брака становятся сильнее родовых. В рамках понятий отцовского рода, моногамной семьи и составлен был народный сказ о наказании древлян.

Легенда о мести Ольги возникла в племени полян, согласно «Повести», находившемся на стадии развития гораздо более высокой, чем остальные племена, в том числе по сравнению с древлянами. Легенда была создана в дохристианский период Киевской Руси, и поэтому, естественно, она дышит варварским наслаждением, получаемым от ловкости, лукавства и обмана Ольги, которые простодушные древляне принимали за истинную монету. Летописец, использовавший легенду, следует за ней, не задумываясь о том, что она вступает в противоречие с христианской моралью, с элементарными нормами справедливости.

Игорь необычно жаден,— это не раз отмечает «Повесть», хотя и не комментирует от себя это обстоятельство, лежащее в основе завязки рассказа. «Повесть» прямо говорит о том, что при сборе дани, представляющем собой грабеж, имеющий целью «изодеться оружием и одеждой», дружинники князя «творили насилие». Трижды были ограблены древляне, пока резонно не пришли к выводу о том, что «если повадится волк к овцам, то выносит все стадо, пока не убьют его. Так и этот: если не убьем его, то всех нас погубит». Более того, древляне послали к Игорю депутацию, прося его угомониться. Однако князь не стал слушать увещеваний. Тогда, в сущности исчерпав все средства воздействия, древляне убили его, предав тело погребению. Вслед за тем, по древнему обычаю, они послали к жене Игоря Ольге «лучших мужей» с предложением заключить брак с князем древлянским Малом. Это по меньшей мере странное предложение объясняется традициями родового строя, по которым победитель завладевает всем имуществом и домочадцами побежденного, в том числе его женой и детьми. Летописец воспринимает акт сватовства к Ольге как известный ему обычай и не проявляет никакой реакции на его необычность.

Вслед за сватовством древлянского князя следует целая серия ухищрений, которые изобретала Ольга, основываясь на родовых обычаях древлян, хорошо известных полянам. Собственно, удача всех ее хитроумных предприятий только этим и объясняется: поляне, переставшие придерживаться родовых традиций, эксплуатируют веру в них простодушных по-первобытному древлян. Доверчивость древлянского посольства была использована в целом ряде случаев. Первый раз — в мнимом оказании ему особой чести — следовании к терему княгини в ладье, которую затем вероломно сбросили вместе с послами в яму. Второй раз—в омовении послов в бане, где их сожгли. В третий раз дружинники Ольги во время тризны, устроенной по ее просьбе в честь погибшего мужа, порубили мечами «лучших мужей» древлянских. В четвертый раз Ольга окончательно погубила древлян, взяв с них коварную дань — «от каждого двора по три голубя да по три воробья»: птицы с привязанным к ним трутом, полетев в свои гнезда, начисто спалили постройки древлян, принудив их к сдаче. Легенда заканчивается сообщением о покорении древлян и наложении на них тяжелой дани [5].

Смысл рассказа в прославлении варварской жестокости Ольги, с холодной расчетливостью проявленной по отношению к древлянам, защищавшим свою жизнь и благополучие от непомерной алчности. В основе философии легенды лежит варварское право силы, соединенное с отрицанием первобытных норм обществом, которое само недавно вышло из его пелен.

Легенда о мести Ольги по своей идее сильно напоминает философию былин, стоящих на тех же самых позициях противоположности отсталым по своей сущности основам мировоззрения доклассового общества, которые противопоставляются воззрениям эпохи военной демократии. Однако вероломство и сила, характерные для эпохи варварства, в свою очередь противоречили официальной христианской морали, из основ которой исходили составители «Повести». Между тем летописец приводит легенду без всяких комментариев и, видимо, изменений, сохраняя ее в том виде, в каком он сам получил ее из рук рассказчика. В частности, в ней открыто рассказывается о «неправдах», допускаемых княжеской властью, о дружине, откровенно стремившейся нажиться за счет грабежа мирных, своих же жителей, о неправедной мести, с неслыханной жестокостью и коварством обращенной против неповинных людей. Все это отнюдь не украшает представителей княжеской династии, в которой сами летописцы видели залог единения государства.

Историческое познание летописца затемнено верой в божественное провидение. Божество и его воля непознаваемы, поэтому к ним можно приобщиться только с помощью веры. Библия, это не подлежащее никакому сомнению историческое руководство для древнего историка, укрепляла его в вере о чудесном на примерах из Священного писания, переполненного описаниями невероятных событий, совершаемых самим богом или по его указанию. Авторитет Ветхого и Нового заветов был для летописца непререкаем. Поэтому объяснение событий, происшедших в отдаленный или даже близкий к летописной современности период, дается при помощи Библии.

Вслед за Библией огромное значение в формировании исторического познания летописца играли авторы различных хроник, писавшие о сходных или интересующих древнего автора событиях. Считая, что в Библии, а также у древних авторов следует искать все начала и концы истории вне времени и пространства, летописец оказался весьма скор на исторические параллели. Любой известный ему народ он старается обнаружить, хотя бы под другим именем или при совершенно других обстоятельствах, нередко совершенно фантастических, в сообщениях Библии или византийских хронистов. Летописец верит в то, что завеса, скрывающая замыслы божества, иногда приоткрывается с помощью знамений, посылаемых людям для предупреждения о наступлении событий, которым предназначено сыграть большую роль в истории. Знамения кажутся ему настолько важными, что принимают в «Повести» значение крупных исторических фактов. Летопись с наивозможной точностью отмечает знамения, происшедшие на небе, на земле и на воде, датируя их как важнейшие исторические события.

Под 6571 (1063) г. летописец записывает: «В тот же год в Новгороде шел Волхов в обратном направлении в течение пяти дней. Это же знаменье не к добру было, ибо на 4-й год пожег Всеслав город». Что Волхов мог идти вспять, доказано в наше время научно, и этот факт не подлежит сомнению, но о том, какое отношение это природное явление имело к междоусобной войне князей, летописец даже не задумывается — реальное мышление его затмевается слепой верой, исключающей здравый смысл, в общем характерный для составителей «Повести».

Древний автор не ищет в данном случае в отличие от других никакой связи между совершенно различными по содержанию и форме явлениями. «В это же время,— продолжает летописец немного далее, под 6573 (1065) г., — было знаменье: на западе явилась звезда великая с лучами как бы кровавыми, с вечера выходившая на небо после захода солнца, и так продолжалось 7 дней. Это явление было не к добру, после того было усобиц много и нашествие поганых на Русскую землю, ибо эта звезда была как бы кровавая, предвещавшая кровопролитье. В это же время ребенок был брошен в речку Сетомль; этого ребенка вытащили рыбаки в неводе, и мы рассматривали его до вечера, и опять бросили его в воду. Был же он таков: на лице у него были срамные части, об ином нельзя сказать срама ради. Перед тем и солнце изменилось и перестало быть светлым, но как луна стало, о таком солнце невежды говорят, что оно съедаемо. Подобные знаменья бывают не к добру, мы видим это из того, как в древности, при Антиохе, в Иерусалиме случилось: вдруг по всему городу в течение 40 дней стали являться в воздухе всадники скачущие, вооруженные, в золотых одеждах, полками являлись, размахивая оружием: это предвещало нашествие Антиоха на Иерусалим».

Летописец находится где-то на грани реализма и фантастики в объяснении явлений. Он не верит в то, что солнце может быть съедено чудовищами — языческие олицетворения ему чужды. Однако он все еще верит в то, что божество прибегает к самым странным с точки зрения здравого смысла знамениям для предупреждения людей о несчастьях, которые их должны постигнуть. Показательным для понимания довольно причудливой смеси здравого смысла и фантастики, которая характерна для летописца, был описанный им самим случай с ребенком-уродом, вытащенным рыбаками из реки. Автор сам побывал на месте происшествия, рассматривая ребенка с целью найти какой-то рациональный смысл в этом явлении, которое, как ему казалось, послано свыше в качестве знамения, конкретного значения которого он так и не разгадал, удовлетворившись неопределенным выводом о том, что оно в общем «не к добру». «Знамения ведь на небе или со звездами, или с солнцем, или с птицами, или с чем иным не к добру бывают,— писал он,— но знамения эти ко злу бывают: или войну, или голод, или смерть предвещают» [6].

Там, где это было возможно, летописец проверял известия о чудесах, как в примере с ребенком-уродом. Но надо сказать, что часто, если дело касалось чудесных явлений, он был склонен к доверчивости совершенно безграничной, с несомненностью свидетельствующей о пережитках первобытно-тотемистических и анимистических представлений в сознании праведного христианина — монаха. «В тот же год (6599, или 1091) было знамение на солнце, как будто оно начало исчезать и совсем мало его осталось, как месяц оно было, во втором часу дня, 21 мая. В тот же год, когда Всеволод охотился на зверей за Вышгородом, и были уже закинуты тенета, и был кликнут клич, упал громадный змей с неба, и ужаснулись все люди. В это же время земля стукнула, так что многие слышали. В тот же год волхв объявился в Ростове, который вскоре сгинул» [7].

Вообще, придавая знамениям значение первостепенных исторических фактов, даже стараясь по возможности истолковать их конкретно, летописец в конце концов удовлетворяется неопределенными объяснениями, не исключающими явные противоречия. Такое полуобъяснение-полувера в явление, хотя и имеющее место, но не поддающееся даже приблизительному истолкованию и оставленное наблюдателем в качестве неопределенного, но важного события, характерно для составителей «Повести».

Обращаясь к весьма занимающей летописца проблеме знамений, надо сказать, что прежде всего он не в состоянии решить самого важного вопроса — к добру или злу они происходят? Сначала он утверждал, что ко злу, а затем стал Колебаться и пришел к более гибкому решению, которое он изложил следующим образом: «В тот же год,— писал он, имея в виду 6610 (1102) г.,— было знамение в небе, 29 января, три дня подряд было точно зарево пожара с востока, и юга, и запада, и севера, и был такой свет всю ночь, как от полной луны. В тот же год было знамение в луне, 5 февраля. Того же месяца, в 7-й день, было знамение в солнце: огородилось солнце тремя дугами, и были другие дуги, одна к другой спинами. И, видя эти знамения, благоверные люди с воздыханием молились богу и со слезами, чтобы бог обратил эти знамения на добро: знамения ведь бывают одни на зло, другие же на добро» [8]. Характерно, что все более выраставший интерес к чудесам приходится на период упадка Киевской Руси, когда стала оскудевать духовная и материальная культура страны.

Понятие изменчивости в истории доступно летописцам [9]. «Повесть временных лет» уже довольно определенно представляет себе эту категорию исторической жизни. Правда, может быть, это изложено в недостаточно общих и четких выражениях. Превратность судьбы — понятие, которое летописцы кладут в основу общего положения об изменчивости в истории. Однако судьба пролагает путь извилистыми тропами, прихотливо избирающими себе направление. Это обстоятельство чрезвычайно запутывает понимание будущего, делает его неподдающимся изучению. Летописец настаивает на том, что судьбы изменчивы — в этом и состоит их основное свойство. Ход истории определяется летописцем не только протяженностью времени, но и изменением событий, их течением, переходом от одних ступеней к другим, переменой форм общественной жизни, быта, идеологии и нравов. Летописец в принципе и на деле признает не только коли- | чественные накопления, но и качественные изменения, преобразующие общество.

Так, изменчивость судьбы истории летописец иллюстрирует на примере прошлого полян, создавших основу Киевского государства, причем категорию изменчивости он считает универсальной, подтверждая народную легенду примером из всеобщей (библейской) истории. «Вслед за тем...—повествует летописец,— поляне были притесняемы древлянами и иными окрестными людьми. И нашли их хазары сидящими на горах этих в лесах, и сказали: «Платите нам дань». Поляне, посовещавшись, дали от дыма по мечу. И отнесли их хазары к своему князю и к своим старейшинам, и сказали им: «Вот, новую дань захватили мы». Те же спросили у них: «Откуда?» Они же ответили: «В лесу на горах над рекою Днепром». Опять спросили те: «А что дали?» Они же пока- зали меч. И сказали старцы хазарские: «Не добрая дань эта, княже: мы доискались ее оружием, острым только с одной стороны, то есть саблями, а у этих оружие обоюдоострое, то есть мечи: станут они когда-нибудь собирать дань и с нас и с иных земель». И сбылось это все, так как не по своей воле говорили они, но по божьему повелению» [10].

Другой случай — поругание бога Перуна после возвращения князя Владимира Святославича из Корсуни в Киев, перед самым крещением Руси. «И когда пришел, повелел опрокинуть идолы — одних изрубить, а других сжечь. Перуна же приказал привязать к хвосту коня и волочить его с горы по Боричеву взвозу к Ручью и приставил двенадцать мужей колотить его жезлами. Делалось это не потому, что дерево что-нибудь чувствует, но для поругания беса, который обманывал людей в этом образе, чтобы принял он возмездие от людей. «Велик ты, господи, и чудны дела твои!» Вчера еще был чтим людьми, а сегодня поругаем» [11].

Еще более убедительным для подтверждения идеи изменчивости, владеющей летописцем, может служить его понимание ступеней исторического развития народов, и в частности славян. Всего таких ступеней, согласно «Повести», можно насчитать три: родовой (или «звериный» строй), государство языческое и государство христианское, причем две последние ступени, по мнению летописца, друг от друга отличаются еще более, чем первая от второй. Первоначально, как сообщает «Повесть», славяне жили «родами на своих местах, управляясь каждые своим родом». «Все они,— продолжает далее летописец,— имели свои обычаи и законы своих отцов и предания, и каждые — свой нрав».

За исключением полян, остальные племена находились на гораздо более низкой ступени общественного развития. «А древляне жили звериным обычаем, жили по-скотски, убивали друг друга, ели все нечистое, и браков у них не бывало, но умыкали девиц у воды. А радимичи, вятичи и северяне имели общий обычай: жили в лесу, как звери, ели все нечистое и срамословили при отцах и при снохах. И браков у них не бывало, но устраивались игрища между селами и сходились на игрища, на пляски и на всякие бесовские песни и здесь умыкали себе жен по сговору с ними; имели же по две и по три жены. И если кто умирал, то устраивали по нем тризну, а затем делали большую колоду и возлагали на эту колоду мертвеца и сжигали, а после, собрав кости, вкладывали их в небольшой сосуд и ставили на столбах при Дорогах, как делают и теперь еще вятичи. Этого же обычая Держались и кривичи и прочие язычники, не знающие закона божьего, но сами себе устанавливающие закон» [12].

В какой-то степени летописцы путем сравнения догадываются о стадиальности строя, описанного ими у славян. «Так вот,— замечает один из авторов,— и при нас теперь половцы держатся закона отцов своих: кровь проливают и Даже хвалятся этим, едят мертвечину и всякую нечистоту — хомяков и сусликов, и берут своих мачех и ятровей, и выполняют иные обычаи своих отцов».

Приведенные свидетельства с несомненностью подтверждают, что «Повесть» рисует родовой строй, причем авторы, несмотря на неопределенность упоминания термина «род», безусловно употребляют его как свидетельство первоначального общественного развития своего народа. Эта первая ступень характеризуется примитивным, близким к животному бытом и отсутствием государства («Поляне же жили в те времена отдельно и управлялись своими родами», [13]). «Повесть» несколько раз подчеркивает «звериный обычай», присущий этой стадии человеческой истории (определение, дожившее до XVIII в., тоже считавшего родовой образ жизни «вольностью», объясняемой примитивизмом, близостью к природе).

Вслед за этой ступенью наступает следующая, главной прогрессивной чертой которой является образование государства во главе с князем (правителем). Не следует требовать от летописца столь ясного понимания общих законов развития, которые достигнуты в настоящее время: он представляет себе этот процесс как основание «города» в отличие от рода, каждый из которых жил «на своих местах».

Надо сказать, что основание города в отличие от родовых поселков — обычное изображение в античной и средневековой историографии перехода от родового строя к государству, причем он представляется как однозначный акт, происходящий в результате объединения каким-либо лицом племен и основания города. Таковы легенды о построении Рима Ромулом и Ремом, объединении индийских племен праведным судьей и др. Первый город, по «Повести» был основан тремя братьями: Кием, Щеком и Хоривом. «И построили городок во имя старшего брата, и назвали его Киев». Так началась вторая ступень исторического развития восточных славян — языческое государство.

Киевское государство в языческий период в описании «Повести» росло и мужало в борьбе с северными и южными врагами. История этого периода — постоянное возвышение Руси, поднимавшейся среди своих сильных соседей, она овеяна славой великих побед и почетных, выгодных миров. Однако вся эта история рассматривается летописцами как подготовление к величайшему, по их мнению, историческому акту — принятию христианства. Путь этот, сложный и непрямолинейный, не был освещен светом христианской веры. Жизнь государства и народа не была целенаправлена, не была осенена великими идеями, не регулировалась единственно, по мнению летописцев, верными нормами христианского учения. Вот почему жизнь князей в общем была несчастлива, хотя они и были «мысленны» по своим природным качествам.

Олег скончался, укушенный змеей, Игоря убили древляне, Святослав погиб недалеко от Киева, сраженный печенегами. И только Ольга, первая принявшая христианство, и Владимир Святославич, крестивший Русь, приняли благодать, и княжение их было счастливо. Особенно в этом отношении показательны судьбы Святослава и Владимира в том обрамлении, в каком они подаются в летописи. Святослав пошел против той политики, которую начала проводить мать его Ольга, крестившись. Не желая последовать ее примеру, «Святослав же притом гневался на мать» [14]. По существу с именем этого князя связана реакция против христианской религии. Вместе с тем «Повесть» не могла не признать Святослава первым полководцем Древней Руси — источники прямо свидетельствовали об этом. Вот почему образ Святослава вышел из-под пера летописца противоречивым: с одной стороны, князь принес своей стране великую славу, а с другой — его постигла смерть за неправедные дела.

Ольга была первой, кто возвестил новую эру Киевского государства. «Была она,— указывает «Повесть»,— предвозвестницей христианской земле, как денница перед солнцем, как заря перед светом. Она ведь сияла; как луна в ночи, так и она светилась среди язычников, как жемчуг в грязи; были тогда люди загрязнены грехами, не омыты святым крещением».

«Повесть» резко отделяет христианский период истории Руси от дохристианского. Она видит в этих двух периодах качественное отличие. Государство приобретает единый закон, начинает действовать согласно божественному смыслу. Христианство, по «Повести»,— это не только «свет истинной религии» — летопись не сводит все к идеологическим принципам. Вслед за принятием христианства начинается основание городов и их заселение, создаются возможности для культурного взаимодействия с самой выдающейся в этом отношении страной — Византией, уходят в прошлое идолопоклонничество и связанные с язычеством страшные человеческие жертвоприношения.

«И сказал Владимир: «Нехорошо, что мало городов около Киева», И стал ставить города по Десне, и по Остру, и по Трубежу, и по Суле, и по Стугне. И стал набирать мужей лучших от славян, и от кривичей, и от чуди, и от вятичей, и ими населил города, так как была война с печенегами. И воевал с ними и побеждал их...

Затем жил Владимир в христианском законе и задумал создать церковь пресвятой Богородице, и послал привести мастеров из Греческой земли. И начал ее строить, и, когда кончил строить, украсил ее иконами, и поручил ее Анастасу корсунянину, и поставил служить в ней корсунских священников, дав ей все, что взял перед этим в Корсуни: иконы, сосуды и кресты» [15].

Познание действительности приобрело совершенно иное направление, а с ним — жизнь людей, которые теперь имели возможность отличать истину от заблуждения и, следовательно, действовать разумно и отвечать за свои поступки.

Исходя из богословско-христианской посылки качественное изменение человечества летописец видит, таким образом, в развитии идеи познания истины, которая выступает в виде евангельского учения, категорий права, морали и повседневного поведения. Первобытная необузданность, дикие нравы сменяются единой системой, выступающей в религиозной форме. Этот регулятор общественной жизни представляется летописцем в виде величайшего завоевания человечества, которое в результате сравнительно длительной и мучительной истории обретает свой идеал, тот совершенный образ, к которому оно призвано стремиться. Все предшествующее развитие является лишь предысторией, подготовлением к этому периоду человеческого бытия, которое приведет к единственно правильному пути.

Составителей «Повести» нельзя считать простыми прагматиками, утилитарно собирающими факты, которые потом они располагали по годам. Летопись не лишена обобщений, больших идей по тому времени. Правда, в этих рассуждениях летописцы часто следуют Библии и византийским хроникам, однако сама по себе потребность в такого рода рассуждениях и связях свидетельствует об уровне исторических обобщений. Особенно в этом отношении показательно начало «Повести», где даются сведения о мировой истории и рассказывается о происхождении славян. Вслед за этим следует повествование о расселении народов, главной причиной которого летопись считает борьбу народов между собой, а также естественный процесс распространения вширь, в разные стороны от территории первоначального обитания.

Борьба народов между собой представляется летописцу одним из важнейших законов истории человечества. Она происходит все время — как на заре славянской истории, так и потом вплоть до современных «Повести» событий. Славяне до появления у них государства были объектом завоеваний. Летописец перечисляет ряд племен, которые были «насильниками» славян. Это хазары, болгары, угры, обры и др. После образования государства Киевская Русь сама переходит в наступление против окрестных племен и Византии, покрывая славой свое оружие. Война и мир сменяют друг друга, и в этом чередовании «Повесть» видит нормальный ход истории государств. Мирные отношения как норма международной жизни еще не нашли и не могли найти себе места в идеологии летописи, да и вообще того времени. Уровень общественного сознания, характерный для «варварских государств», исключал в то время идеи подобного рода.

В то же самое время идеология христианства склоняла летописцев к размышлениям над мыслью о единстве человечества. Собственно, она лежит в основе рассказа о событиях после потопа — разделе земель и расселении людей по земле. Однако эта концепция воспринималась летописцем абстрактно: в своих конкретных изысканиях он не принимает ее как основополагающую идею. Понятие всемирной истории в «Повести» представляет собой лишь выписки из Библии как важнейшего исторического руководства и отставляется тотчас же, как речь заходит о конкретных фактах. Тем не менее прогресс исторической мысли заключается в том, что славяне рассматриваются (хотя бы и в отвлеченной форме) как часть человечества, как народ, принимавший участие в великих событиях всеобщей истории на заре библейского прошлого. При всем своем формализме «Повесть» намечала будущую большую работу по созданию одного из самых важных исторических обобщений, касающихся понятия о человечестве как едином целом — объекте исторического познания.

Сравнительно мало зная историю других народов (эти сведения почерпнуты летописцем из византийских хроник), «Повесть» не дает своему читателю и особенных черт, характеризующих славянский народ. Гораздо больше материала имелось у летописца, когда он писал об отдельных славянских племенах. Перечисляя их черты, он выделяет полян как племя «мудрое» и «смысленное» в сравнении с другими, как людей «кротких» и «стыдливых». Наблюдения об общем и особном находятся в летописи еще в зародышевом состоянии, однако уже существуют. Подтверждением этого может служить очень интересное замечание Владимира Мономаха в его «Поучении»: «И этому чуду дивимся, как из земли создав человека, как разнообразны человеческие лица, если и всех людей собрать, не все они на одно лицо, но каждый на свой облик, по божьей мудрости» [16].

Эта догадка вполне согласуется с общим библейским тезисом о единстве человечества и в то же время дополняет его весьма важным моментом об особности людей. Понятие об. общем и особном здесь выступает уже в довольно обобщенной форме, касающейся всего человечества. Однако, как и в предыдущем случае, оно остается абстрактным положением, не распространяемым в качестве принципа на все стороны бытия.

Другим примыкающим к этой идее положением является мысль, выраженная тем же Мономахом, о разумности устройства Вселенной, о ее гармонии и органической связи отдельных частей. Обращаясь к высшему разуму, Мономах восклицает: «Кто же не воздает хвалу и не прославляет силу твою и твои великие чудеса и блага, устроенные на этом свете: как небо устроено, или как солнце, или как луна, или как звезды, и тьма и свет, и земля на водах положена, господи, твоим промыслом!» Человеческий разум не в состоянии постигнуть величия и сложности строения природы и общества — это удел божественного промысла. Каждый факт государственного или частного значения выступает в «Повести», как таковой, вливаясь в общее течение исторического повествования, нередко не будучи логически связанным с предыдущим и последующим, не являясь звеном какого-либо исторического обобщения.

Главную категорию, которая стояла в центре внимания летописца, основное его историческое обобщение составляло Киевское государство в его целом. Оно было той призмой, сквозь которую составитель смотрел на события прошлого, воспринимая их по отношению к своей стране, ее внутреннему и внешнему положению. Киевское государство как обобщенное целое выступало по отношению к другим странам и к своим подданным как сила материализованная в администрации и в войске. Остальные события как бы понижаются в ранге и составляют второстепенные факты частного значения. Все разнообразие фактов сводится летописцем к основному обобщению — действию государства.

Летописец стоит на позиции признания закономерности в истории, которая осуществляется вне воли человека. История представляется ему как действия высшей, разумно целенаправленной воли. Война и мир, засуха и дождь, болезнь и выздоровление — все это результат действия божественного смысла, провидения. Поскольку общие причины исторического действия лежат вне человеческого общества, летописец ищет их не на земле, а на небе.

Согласно христианской философии истории, изложенной в отдельных случаях летописцем в известной «Речи философа», добро и зло появилось еще до сотворения человека. Понятия добра и зла сделали человека подобным богу и ввергли в несчастья, ставшие расплатой за знание. Дальнейшая история человечества — бесконечная борьба между добром и злом, на протяжении которой люди познавали природу и самих себя, то погрязая в преступлениях и заблуждениях, то возвращаясь к истине. Даже истребление человечества и потоп, посланный на землю, не остановили их. Попытки пророков остановить гибель «избранного народа» кончились неудачей, и тогда провидение призвало на его место иные народы, новых людей, способных следовать предначертаниям высшей силы.

Так появилось христианское учение, положившее начало новой эре в истории человечества. Зло всеобъемлюще и активно, оно способно вершить делами не только отдельных людей, но и целых стран. Насколько вера в борьбу добра и зла как движителя истории проникла в сознание средневекового человека, видно хотя бы из того, что даже официальные документы исходили из этой посылки как из само собой разумеющегося положения. В знаменитом договоре князя Игоря с греками в самом его начале перечисляются лица, являющиеся официальными представителями русской стороны. «И этим (последним),— по словам «Повести»,— поручено возобновить старый мир, нарушенный уже много лет ненавидящим добро и враждолюбцем дьяволом, и утвердить любовь между греками и русскими» [17].

Летописец не столько пытается познать внутренние человеческие мотивы действий, сколько стремится по самым для нас неожиданным приметам, знамениям, событиям угадать волю божества. Отсюда его интерес к всякого рода аномалиям, происходящим в обществе и природе. Летописцу кажется, что в них проявляется воля провидения, в какой-то мере открывающего себя в разного вида небесных и земных явлениях. Так или иначе одно было ясно древнему историку: поражение в войнах, внутренние неурядицы, голод и недороды в государстве вызваны гневом божьим, а счастливое стечение событий показывало расположение высшей силы. В конечном итоге даже в этой, казалось бы, насквозь мистической идее заключено рациональное зерно: стремясь к внешним победам и внутреннему спокойствию, умножая силы государства, народ поступает так, как угодно богу. Утверждая таким образом, летописец объективно служит своему делу, своему классу, выполняет социальный заказ, сущность которого вуалируется общерелигиозными рассуждениями.

Летописца и его современников поражало то обилие чудесного, которое представлялось их взору. Не умея объяснить эти явления на том уровне знания, летописец относил их к разряду непознаваемых, результату действия высших сил. Непознаваемость божества была одной из важнейших основ христианской философии истории. С одной стороны, это всегда позволяло все непонятное объяснить с помощью простого аргумента. С другой стороны, любое явление можно было истолковать как противоречащее или, напротив, совпадающее с волей провидения. Князь Владимир Мономах записывает в своем «Поучении»: «Велик ты, господи, и дивны дела твои, никак разум человеческий не может рассказать о чудесах твоих».

Провиденциализм проходит в «Повести» два этапа. Первый — провидение действует как некая безликая, абстрактная сила, проявляющая себя в самой общей форме, воздействующая на исторические ситуации в целом, без персонификации. Рюрик, Олег, Игорь, Ольга, Святослав в изображении «Повести» не получали непосредственных импульсов божества для совершения тех или иных действий. Надо иметь в виду, что речь идет о язычниках (кроме княгини Ольги), Жизнь которых не могла быть подана в агиографическом стиле. Кроме того, это был период (до Ярослава включительно) подъема Киевского государства, рассказ о котором дышит уверенностью в силах поднимающейся страны.

Первый персональный импульс получил князь Владимир, как утверждало его агиографическое жизнеописание. «По божественному промыслу,— рассказывает «Повесть»,— разболелся в то время Владимир глазами и не видел ничего. И скорбел сильно, и не знал, что сделать. И послала к нему царица сказать: «Если хочешь избавиться от болезни этой, то крестись поскорей; если не крестишься, то не избудешь недуга своего». Услышав это, Владимир сказал: «Если вправду исполнится это, то поистине велик бог христианский». И повелел крестить себя. Епископ же корсунский с царицыными попами, огласив, крестил Владимира. И когда возложил руку на него, тот час же прозрел Владимир. Владимир же, ощутив свое внезапное исцеление, прославил бога: «Теперь узнал я истинного бога». Многие же из дружинников, увидев это, крестились» [18].

Однако этот персональный импульс имеет здесь чисто пропагандистский характер — христианское учение должно идти только от бога. Другой вид получает провиденциализм в период упадка Киевской Руси. Общий упадок страны оказывает свое влияние и на историческое объяснение, в целом на историческое знание, как и на общие представления людей. В какой-то мере это может быть расценено как возвращение к языческим представлениям, к грубым суевериям, по которым боги принимают непосредственное участие в делах людей, особенно в их войнах, помогая одной из сторон (классическим примером здесь могут служить поэмы Гомера).

К концу «Повести временных лет» божество уже само или через своих представителей непосредственно участвует в битвах, а не только взирает на них с высоты небес. Происходит процесс «принижения» бога, сведения высшей силы до отдельных конкретных действий, а вместе с тем усиливается вера в знамения, которые тоже низводятся до указания на отдельные события.

Летопись так рассказывает о причинах побед русских войск над половцами в 6619 (1111) г.: «И спросили пленников, говоря: «Как это вас такая сила и такое множество не могли сопротивляться и так быстро обратились в бегство?» Они же отвечали, говоря: «Как можем мы биться с вами, когда какие-то другие ездили над вами в воздухе с блестящим и страшным оружием и помогали вам?» Это только и могут быть ангелы, от бога посланные помогать христианам. Это ведь ангел вложил Владимиру Мономаху мысль поднять братию свою, русских князей, на иноплеменников. Это ведь, как мы сказали выше, видение было в Печерском монастыре, стоял столп огненный над трапезницей, затем передвинулся на церковь и оттуда к Городцу, а тут был Владимир в Радосыни. Вот тогда-то и вложил ангел Владимиру ту мысль, и Владимир начал побуждать идти в поход, как мы сказали» [19].

Если раньше победы русского оружия объяснялись доблестью воинов и искусством их предводителей-князей, то теперь, когда Русь начала слабеть, главной и чуть ли не единственной причиной становятся воля божественного провидения и непосредственное его вмешательство. Потеря веры в свои силы, общий интеллектуальный упадок оставляют летописцу только веру, заменившую реальный расчет. Спасти падающее, раздираемое на части междоусобиями государство может только чудо. Летописец по существу не видит реальных факторов, которые могли бы сдержать центробежные силы падающей страны, и поэтому обращается к божеству, в конкретном вмешательстве в ход событий которого он черпает последнюю надежду.

Видимо, общая закономерность, выраженная в провиденциализме, покрывает в представлении летописцев частную логику событий. Это не исключает поисков причин как общих, так и отдельных событий [20]. Так, в начале «Повести» видно, что летописцы одной из важнейших причин исторических событий считают постоянную войну народов между собой, которую они рассматривают как борьбу за существование, в ходе которой происходят более или менее крупные миграции, племенные и государственные образования. Наивно пропагандистские мотивы звучат в объяснении причинности, по которой Русь приняла христианство греческого толка. Прежде всего решение этой проблемы «Повесть» целиком отдает в руки князя Владимира Святославича. «Бояре и старци градские», к которым обращается князь, играют лишь роль в лучшем случае советчиков. Сама же проблема принятия новой религии сведена в летописном рассказе только к обрядовой стороне, к церковной службе. «И сказали бояре и старци: «Знай, князь, что своего никто не бранит, но хвалит. Если хочешь в самом деле разузнать, то ведь имеешь у себя мужей: послав их, разузнай, какая у них служба и кто как служит богу»». Православие было принято, если верить «Повести», потому, что оно превосходило все остальные религии своими зрелищными качествами: «Ибо нет на земле такого зрелища и красоты такой и не знаем, как и рассказать об этом».

Другую причину летописец видит в исторической традиции, в предшествующих связях с Византией. «Сказали же бояре: «Если бы плох был закон греческий, то не приняла бы его баба твоя Ольга, а была она мудрейшей из всех людей»». Основу конкретной причинности летописец видит в «действиях по мотивам», где основное место отводится роли личности в истории. События происходят по воле божьей, которая проявляется в действиях выдающихся личностей, почти исключительно князей и царей, личное решение которых определяет ход истории.

Общий уровень исторического знания обусловливал интерес, обращенный к внешним фактам, главным образом войнам и церковным событиям. Политика князей была неотделима от них, а духовная жизнь целиком включалась летописцем в историю церкви. Изучение лишь внешних событий неизбежно влекло к преувеличению роли личности в истории.

Древний историк не мог учитывать внутренних факторов исторического процесса, потому что он не знал их. Кроме того, летописцем владела монархическая тенденция, в которой он видел единственный залог единства и силы государства. Наконец, постоянно действующая военная организация общества действительно выдвигала на первый план личность военачальника, от полководческого таланта и удачливости которого во многом (особенно в период «малых войн» средневековья) зависел исход войны. Княжеская власть и ее носители были освящены идеологически — именем бога, волей которого государство получало того или иного главу. Насколько небесный правитель выше земного, настолько князь выше своих подданных, которые обязаны в силу свыше установленного закона подчиняться ему. Князь действует по воле бога, но практически его поступки ничем не ограничены. Действия личности происходят «по мотивам», т. е. непосредственным причинам, получаемым от внешней обстановки, реакция на которую зависит от личных причин — характера, воспитания, ума, знаний, особенностей натуры и других чисто индивидуальных свойств. Действия «по мотивам» особенно ярко видны в описании летописцем причин, по которым князь Владимир Святославич выбирает веру.

Избрание веры князем Владимиром летописец изображает в виде спектакля, в котором принимают участие представители различных религий, навязывающие каждый свое учение. Они будто бы приходили один за другим, и каждый расхваливал свою веру, рекламируя ее преимущества перед другими. Реакция князя Владимира изображается как чисто личная, а мотивы, которыми он руководствовался, — чисто чувственными, которым, как и представлял себе летописец, должен следовать грубый язычник. Магометанская вера было пришлась по вкусу князю: «Владимир же слушал их, так как и сам любил жен и всякий блуд; потому и слушал их всласть. Но вот что было ему нелюбо: обрезание, воздержание от свиного мяса и от питья; и сказал он: «Руси есть веселие пить, не можем без того быть»». Несомненная полемическая логика присутствует в ответе иудеям, изложившим свои религиозные каноны: «Сказал на это Владимир: «Как же вы иных учите, а сами отвергнуты богом и рассеяны: если бы бог любил вас и закон ваш, то не были бы вы рассеяны по чужим землям. Или и нам того же хотите?»»

Колебания Владимира вызвала большая речь философа-грека, изложившего основы православного вероучения. «И сказав это, философ показал Владимиру занавес, на котором написано было судилище господне, направо указал ему на праведных, в веселии идущих в рай, а налево — грешников, идущих на мучение. Владимир же, вздохнув, сказал:

«Хорошо тем, кто справа, горе же тем, кто слева». Философ же сказал: «Если хочешь с праведниками справа стать, то крестись». Владимиру же запала на сердце мысль эта, и сказал он: «Подожду еще немного», желая разузнать о всех верах».

Князь, олицетворяющий собой государство и всю страну, представляющий своих подданных перед богом, приобретает в глазах летописца всеобъемлющее значение в ходе исторического действия. Поскольку от личных свойств князя зависит судьба страны, летописец уделяет им большое внимание, интересуясь его индивидуальными чертами. Вообще в понятиях раннесредневековой Руси еще не появилось представление о личности, об индивидууме, но для князей летопись делает исключение. «Повесть» рисует целую портретную галерею князей, которая по содержанию и форме напоминает надгробные эпитафии. Несмотря на их трафаретность, они представляют собой первые попытки нарисовать внутренние портреты исторических деятелей, как правило, имея в виду назидательный характер биографии, в которой сообщаются не столько факты, сколько делается упор на моральную сторону дела. Здесь легко проследить общее влияние агиографической литературы, которая непременно стремится сделать из героя своего повествования страстотерпца. Это было тем более необходимо, что многие князья погибали не в битве против иноземных врагов, а в междоусобиях, где брат убивал брата.

Поэтому в основе биографии-эпитафии лежит не изложение государственной деятельности ее героя, а рассказ о его положительных личных качествах, главным образом тех из них, которые в той или иной мере соответствовали княжескому христианскому идеалу, воплощенному в образах Бориса и Глеба.

Под 6586 (1073) г. «Повесть» сообщает, что был убит князь Изяслав Ярославич, павший в междоусобной битве, и произносит ему следующий характерный некролог: «Был же Изяслав муж красив лицом и велик ростом, незлобив нравом, лгунов ненавидел, любил правду. Не было ведь в нем хитрости, но был он прямодушен, не воздавал злом за зло. Сколько ведь зла сделали ему киевляне: самого выгнали, дом его разграбили — и он воздал им злом за зло; если же кто скажет вам «воинов порубил», то не он это сделал, а сын его. Опять же, братья его прогнали, и ходил он по чужой земле, скитаясь. И, когда он сидел вновь на столе своем, а Всеволод, потерпев поражение, пришел к нему, он не сказал ему; «Сколько от вас натерпелся?», не воздал злом за зло, но утешил его, сказав: «Поскольку ты, брат мой, явил мне любовь, возвел меня на стол мой и назвал меня старейшим себя, теперь я не припомню тебе зла прежнего, ты мне брат, а я тебе брат, и я положу голову свою за тебя — что и случилось» [22]. В таком именно роде написаны и все остальные портреты князей.

Однако не все князья являлись в той или иной степени героями, подходящими для агиографических упражнений. История и современность убеждали летописца в обратном. Отсюда и происходят рассказы о княжеских преступлениях, в частности о Святополке Окаянном и других, совершивших гнусные злодеяния и нанесших своей стране громадный урон. «Повесть» вырабатывает образ «праведного князя», основной чертой которого является соблюдение «суда и закона», т. е. исполнение тех норм, которые были выработаны за годы существования Киевского государства. «Повесть» выступает против «злости и лжи» князей, разумея под ними именно нарушение существующей законности прежде всего, установленных правил общежития.

Летописец не требует никаких изменений существующего строя: княжеская власть и государственное устройство кажутся ему непоколебимыми устоями, выработанными и освященными временем. Дело, по его мнению, не в самой системе, а в лицах. Князь может быть олицетворением добра или зла, но и в том и в другом случае беспрерывно идет борьба этих двух начал. Для летописца существуют только две общественные категории: с одной стороны — князь, а с другой — государство, страна, народ. Он не указывает на какие-либо промежуточные ступени между ними, повествуя о них как непосредственно связанных между собой. Государство во главе с князем кажется летописцу настолько естественным состоянием, как, например, дыхание для живых существ,— ни время, ни сам средневековый писатель еще не пришли к мысли об ограничении и гарантиях против всевластия и тирании.

Было бы заблуждением полагать, что летописцы игнорируют роль народа в истории. Сами летописцы своего отношения к проблеме роли народа в истории нигде не формулируют, да и не могут (по времени) этого сделать. Но если собрать по крупицам отдельные картинки и рассказы, ими данные, то можно опереться на сумму фактов, позволяющих сделать довольно обоснованные выводы. Народ сравнительно редко выступает в «Повести», но это ни в коем случае нельзя объяснить как злонамеренную, обдуманную попытку затушевать роль масс. Одной из причин была общая концепция летописца, в которой главное место опять-таки отводилось князю.

Однако, по всей вероятности, главной причиной была все-таки специфика источников, в которой народ занимал лишь минимальное место. Собственно, этим отличаются все источники, дошедшие до нас от классовых обществ, особенно древних, олицетворяющих действия целых народов и государств поступками отдельных лиц. Поэтому о роли народа мы можем судить, как правило, по косвенным данным. В источниках древности и средневековья историки отмечали обычно лишь восстания народа и, за редким исключением, добавляли к этим сведениям другие. Принципиально в этом отношении «Повесть временных лет» не составляет исключения.

Известно, что в основе философии христианства лежит категория уничижения как этическая норма. Эта норма красной нитью проходит в летописи, доходя до кульминации в знаменитом «Поучении» Владимира Мономаха. Другой ее стороной является признание абстрактного равенства людей между собой независимо от национального или социального признака. Конечно, это было не равенство на земле, а равенство перед богом, не требующее его действительного воплощения на практике. Тем не менее оно выражало, как известно, жажду действительного равенства, испокон веков испытываемую униженной частью человечества, эксплуатируемым народом.

Заметим в связи с этим, что в «Повести временных лет» нет противопоставления классов друг другу, нет восхваления одних и унижения других, нет презрения к народу как низшей части населения в сравнении с благородной аристократией. Христианская мораль абстрактного равенства и исторические факты, свидетельствующие о вкладе, внесенном народом в строительство государства, не позволили летописцу впасть в крайности как в этом, так и во многих других отношениях.

Славянская древность изображается «Повестью» как борьба народов и племен между собой, как история этнических объединений и их миграций. Племя полян, основавшее Киевское государство, представляется летописцу как «мысленное», как народность, обладающая высокими интеллектуальными и моральными качествами, которые ставят их выше остальных восточных славян. Решающую роль народа отмечает летописец в известном рассказе о призвании варягов, когда «изгнали варяг за море и не дали им дани, и начали сами собой владеть» [23].

Летописец отмечает решающую роль народа в ряде случаев, когда государство находилось в тяжелом положении, близком к катастрофе. Народ заставлял князей поступать в интересах страны в целом, стремясь к ликвидации междоусобий и успешной обороне страны от иноземного нашествия.

«Повесть» рисует положение народа порабощенного, испытывавшего «злые казни», постоянно терпевшего бедствия от нашествия неприятеля. «...Народ,— пишет «Повесть»,— подвергся мучениям: одних ведут в плен, других убивают, иных выдают на месть, и они горькую смерть приемлют, иные трепещут, смотря на убиваемых, иных морят голодом и жаждою. Одна угроза, одна казнь, разнообразные имеющая беды, различны горести и страшны муки тех, кого связывают и пихают ногами, держат на морозе и терзают. И это тем более удивительно и страшно, что в христианском роде ужас и колебанье и беда распространились» [24]. Правда, придерживаясь богословского направления в истолковании причин, летописец считает все эти казни справедливыми и объясняет их в соответствии со своей тенденцией божьей кары за грехи. Выход из создавшегося положения летопись (по библейской традиции) видит в ревности к богу, в соблюдении канонов веры. «Повесть» рассказывает о жестокости и насилиях, которые чинили народу князья. В частности, летописец не скрыл историю насилий, которые совершил над своими подданными — новгородцами хвалимый князь Ярослав Владимирович. «Святополк же окаянный,— рассказывает летопись,— стал княжить в Киеве. Созвав людей, стал он им давать кому плащи, а другим деньгами и роздал много богатств.

Ярослав же не знал еще об отцовской смерти, и было у него множество варягов, и творили они насилие новгородцам и женам их. Новгородцы восстали и перебили варягов во дворе Поромона. И разгневался Ярослав, и пошел в (село) Ракомо, сел там во дворе и послал к новгородцам сказать: «Мне уже тех не воскресить». И призвал к себе лучших мужей, которые перебили варягов, и, обманув их, перебил также... На другой день, собрав остаток новгородцев, сказал Ярослав: «О милая моя дружина, которую я вчера перебил, а сегодня она оказалась нужна»» [25].

История новгородской резни, учиненной Ярославом, никак не может клониться к чести князя — она свидетельствует, с одной стороны, о жестокости и недальновидности его, а с другой — о политической мудрости народа, который руководствовался не естественным в создавшихся условиях чувством мести, а соображениями борьбы против междоусобий, за единство страны.

Общие причины народных восстаний летописец в соответствии со своей концепцией видит в «дьявольском наущении и бесовских действиях». Однако он не останавливается на этом и, как правило, раскрывает конкретные, «земные» причины массовых волнений. Последние, по утверждению летописцев, объяснялись в основном голодом. Острие же восстаний направлялось против богатых, или, по выражению «Повести», «зажиточных людей», сосредоточивших в своих руках запасы продовольствия. Поскольку, как известно, в средневековье каждое движение протеста облекалось в религиозные формы, то летописец отмечает активность волхвов, выступавших в роли своеобразных идеологов народных бунтов. Так «великий мятеж» был в Суздальской земле в 6532 (1024) г.

Князь Ярослав расправился с восставшими — одних отправил в изгнание, а других казнил. «Повесть» вкладывает ему в уста изречение, которое могло быть основой идеологической оценки народных движений. «Бог посылает за грехи на любую землю голод, или мор, или засуху, или иную казнь, а человек ничего не знает о том». Таким образом, феодальный класс и его правящая верхушка перекладывают с себя ответственность за положение в стране на неопределенную, но достаточно внушительную для средневекового человека категорию «божьей воли», предначертания которой объявляются непостижимыми.

Другое восстание в 6579 (1071) г. в Ростовской области тоже вспыхнуло из-за голода, наступившего в результате недорода, и тоже под руководством волхвов, будучи направлено против богатеев, укрывавших запасы. Здесь весьма интересно описание диспута о вере, который произошел между волхвами и Яном Вышатичем, известным персонажем «Повести временных лет», представителем киевской государственности. Волхвы утверждали, что истребление богатых приведет народ к изобилию, отвергали бога и Библию. Если верить летописцу, то волхвы по-своему трактовали в противовес Священному писанию акт сотворения человека и веровали антихристу, хотя последнее, возможно, представляет собой полемическую передержку, сообщенную летописцу Яном Вышатичем. В отличие от суздальского ростовское восстание гневно осуждается летописцем по религиозным соображениям.

«Повесть» указывает не раз на ту большую роль, которую сыграл народ (кияне) в борьбе против иноземных врагов и междоусобий князей, когда государство, казалось, находилось на краю гибели. Народ выступает в летописи как сила, нередко решающая судьбы государства, стремящаяся к целостности страны в отличие от князей-сепаратистов, преследующих низменные, корыстные цели достижения личной власти и наживы. Народ киевский в изображении летописца оказывается источником патриотических действий, спасителем Руси и учителем князей. В 6577 (1069) г. киевляне заставили борющихся между собой князей оборонять страну против нашествия поляков, грозя в противном случае спалить город Киев и уйти в Греческую землю. В 6605 (1097) г. киевляне решительно выступили против княжеских междоусобий, задержали Святополка, пытавшегося сбежать из Киева, и послали депутацию к Владимиру Мономаху со следующим патриотическим призывом: «Умоляем, князь, тебя и братьев твоих, не губите Русской земли. Ибо если начнете войну между собою, поганые возрадуются и завладеют землей нашей, которую приобрели отцы ваши и деды ваши трудом великим и храбростью, обороняя Русскую землю и другие земли приискивая, а вы хотите погубить землю Русскую».

Результатом усилий народа было временное погашение междоусобия.

В борьбе за единство страны киевляне силой настояли на приглашении Владимира Мономаха занять киевский стол. ««Пойди, князь, в Киев,—так, по словам «Повести», говорили киевляне, обращаясь к Мономаху,— если же не пойдешь, то знай, что много зла произойдет, это не только Путятин двор, или сотских, или евреев пограбят, а еще нападут на невестку твою, и на бояр, и на монастыри, и будешь ты ответ держать, князь, если разграбят и монастыри». Услышав это, Владимир отправился в Киев» [27]. Все это достаточно убедительно доказывает, что народ в изображении «Повести временных лет» не безгласная масса, не только объект, но и субъект истории, оказывающий в решающие моменты истории важнейшее влияние на ее судьбы.

Для летописей характерны нравственные оценки, обыденный, практический смысл изложения событий. Назидательный тон «Повести» есть цель древнего историка. История для него — учитель жизни, поле для пропаганды христианского вероучения.

Ценностное отношение к прошлому и настоящему является критерием суждений летописца. Понятия добра и зла, государственной и народной пользы, христианская этика и эстетика лежат в основе суждений летописца. Их можно в свою очередь подразделить на общечеловеческие, национальные (народные) и классовые. Христианская религия впервые дает возможность оперировать общечеловеческими суждениями. Это зафиксированные в Библии заповеди, которыми постоянно оперируют летописцы. Убийство, воровство, нарушение клятвы, прелюбодеяние гневно осуждаются «Повестью» как преступные, несовместимые с моралью, подлежащие самому суровому наказанию. Собственно, летопись посвящена борьбе с этими преступлениями в государственном масштабе. Оценка исторического периода или исторического деятеля прежде всего исходит из этих суждений.

Летописец обнаруживает в отдельных случаях и чисто народные (в этническом смысле этого слова) суждения ценности. Таковы высокие оценки полян как наиболее выдающегося восточнославянского племени, отзывы о соседних племенах, в частности о половцах, как диких, о греках — вероломных и неверных. Летопись обнаруживает довольно явственно и свои классовые оценки. Правда, «Повесть», как правило, придерживается срединной позиции, оперируя христианскими догмами. Однако все это не может завуалировать того, что летописец — несомненно представитель господствующего класса, защищающий так или иначе его интересы.

Суждения летописца о княжеской власти и ее носителях, церкви, внутренней и внешней политике, народе и народных волнениях не оставляют никаких сомнений в том, чьи интересы «Повесть» защищает. Справедливость требует, однако, заметить, что все делается с самых широких позиций, границы которых всегда остаются гибкими, готовыми измениться в любую сторону, а поэтому иногда кажущимися «надклассовыми».

Вместе с тем в отдельных случаях летописец прибегает и к логическим приемам, данным, правда, в пока еще весьма примитивной форме. Это скорее не логические доказательства, а попытки их, утверждения, основанные на принципе разумного подхода к действительности, а не эмотивного восприятия, основанного на личном опыте или свидетельствах библейской традиции. Вместе с тем их не следует игнорировать. Таковы рассуждения летописца о Кие как царе, об изменчивости в истории, попытках сопоставления киевской истории с византийской (путем соотношения во времени). Обращают на себя внимание и рассуждения летописца в вопросе о преемственности в едином княжеском роде, который он ведет от Рюрика по схеме: единый правящий род в едином государстве. Интересна логика, с помощью которой летописец объясняет «испытание вер» и принятие православия.

Своеобразно логическое объяснение происхождения названия «Переяславль», которое приводит «Повесть» в известном рассказе об отроке-кожемяке, «переявшем» печенежского богатыря. Важное политическое значение имели рассуждения летописца об отцовском праве, которое он кладет в основу междукняжеских отношений [28]. Все это свидетельствует о наличии в летописи не только ценностных, но и логических критериев.

Стремление к истине как основной цели исторического познания было осознанным актом летописцев. Они восстанавливали историческую действительность на уровне общественного сознания, достигнутого в то время. Поэтому для летописания характерна наивная объективность изложения, обусловленная не только стремлением средневековых авторов, но и часто неумением органически переработать источник. Эта струя исторического изложения нередко перебивается другой, вторгающейся из современности, движимой силой политических страстей, которыми была так богата жизнь Древней Руси. Политическая тенденция накладывала свои отпечаток на представления летописцев не только о настоящем, но и о прошлом.

Огромное влияние на исторические изыскания имело тогда христианское вероучение, воплощенное в Библии. Провиденциализм заставлял летописцев искать общие причины исторических явлений вне общества, препятствовал рационалистическому поиску исторической истины, останавливая изыскания на грани между реализмом и фантастикой.

Несмотря, однако, на отвлекающее влияние веры, рационалистические идеи пробивались в летописи сквозь толщу религиозных наслоений. К ним относятся, правда, пока еще первичные попытки объяснения «чудес» при помощи рационального толкования, понятия изменчивости, попытки логических построений, идея развития в истории. Ряд других категорий, хотя и реалистических по своему существу, все еще целиком подается в духе подражания Библии. Таковы нравственные оценки летописцев, описание исторической борьбы противоположностей в виде бесконечного антагонизма добра и зла, идеи абстрактного единства человечества и действий личности по мотивам.

ПРИМЕЧАНИЯ К ГЛАВЕ "ПЕРВИЧНОЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ ОБ ИСТОРИЧЕСКОМ ПОЗНАНИИ"

[1] О проблеме исторической достоверности летописей см.: Д. С. Лихачев. Русские летописи и их культурно-историческое значение. М.—Л., 1947, стр. 8.

[2] ПВЛ, ч. 1, стр. 354.

[3] Там же, стр. 380.

[4[ Там же, стр. 220, 230.

[5] Там же, стр. 236—240.

[6]Там же, стр. 310, 311.

[7] Там же, стр. 342.

[8] Там же, стр. 385.

[9] ПВЛ, ч. 2, стр. 25—26.

[10] ПВЛ, ч. 1, стр. 212—213.

[11] Там же, стр. 279.

[12] Там же, стр. 208, 211.

[13] Там же, стр. 212, 208.

[14] Там же, стр. 209, 243.

[15] Там же, стр. 246, 282.

[16] Там же, стр. 357.

[17] Там же, стр. 232.

[18] Там же, стр. 357, 275-276.

[19] Там же, стр. 394.

[20] ПВЛ, ч. 2, стр. 135—136.

[21] ПВЛ, ч. 1,стр. 257,272.

[22] Там же, стр. 334—335.

[23] Там же, стр. 214.

[24] Там же, стр. 347.

[25] Там же, стр. 295.

[26] Там же, стр. 376—377.

[27] Там же, стр. 399.

[28] Там же, стР. 209, 213, 216, 274, 283, 322.

К оглавлению :: На следующую страницу

К началу страницы